* * *

Тому, кто видит солнце в первый раз,
И невдомек, что жжется это диво.
Ведь поглядеть – одна услада глаз:
Играет да резвится шаловливо.

Но только тронь – и всё поймешь тотчас:
Рука болит, ожог – аж до нарыва!
Вот так бы ты однажды обожглась!
Во мне-то всё лишь этой болью живо...

Ну, обожгись, любимая моя!
Тогда, глядишь, и ты бы подобрела,
Уберегла б меня от новых бед.

Увы, любовь – особая статья;
Ты в прятки с ней играть понаторела,
Я ей служу – и мне пощады нет.

* * *

Печаль моя сегодня такова,
Что злейший враг, прослышав стороною,
Сказал бы мне утешные слова,
От жалости рыдая надо мною.

Лишь та, которой жизнь моя жива,
Сняла б заклятье над душой больною,
Скажи она мне слово или два –
Хоть "ненавижу" или что иное.

Но у нее на всё один ответ:
Что ни добра не хочет мне, ни худа.
Ей до меня, короче, дела нет:

Клочок соломы или сора груда –
Вот что ей груз моих утрат и бед.
Я ж домогаюсь от Амура чуда.

ЯНВАРЬ

Я в январе вам подарю немало:
Каминный дух прогретого жилья
И роскошь спальни с хрусткостью белья,
Шелк простыней и шкуру-одеяло.

Варенье, вина в холоде бокала,
Наряд аррарский лучшего шитья:
Опять сирокко не дает житья
И трамонтаной небо задышало.

А днем наружу выскочите вдруг,
Чтоб первым снегом, непорочно-белым,
Кидаться в дам, хохочущих вокруг.

Потом, устав за непривычным делом,
Вернетесь в дом, чтоб коротать досуг
И отдыхать в тепле душой и телом.

ФЕВРАЛЬ

Я вам дарю охоту февраля:
Вот кабаны, косули и олени,
Ботфорты, юбки чуть не по колени,
Друзья торопят, сердце веселя,

Визжат собаки, просятся в поля,
Кошель звенит, скупцу на посрамленье,
Завистнику на горе и томленье,
Желанье кредиторов распаля.

Вернетесь к ночи среди стихшей своры,
Добычей радостно отягчены,
Под гомон слуг и песни-разговоры.

Вино – на стол, камины зажжены,
И допоздна – веселье, шутки, споры.
Потом – постель и утренние сны.

ВЕЧЕР В ГАЛИЛЕЕ

Вдаль, на запад, к Кармелу глядит она из-под руки.
А потом на восток, к Иордану, где гладки речные пески.
"Может сын мой безумен?" – вздыхает. Ответа ей нет.
Лишь сама она знает, и страшен ей этот ответ.
"Проповедует странное, верит – не разубедить.
И небрежен в одежде, а щеголем мог бы ходить.

Учит истине, будто полвека прожил до сих пор,
Напугал меня в Храме – ведь с первосвященником в спор!
"Что тебе и мне, жено?" Зачем он так странно спросил?
О, такое услышать от сына, ей-богу, нет сил!
И потом: "Кто мне мать?" Ну, как будто не знал столько лет!
Но спроси: "Кто отец мне?" – и что б я сказала в ответ?
Знает только Иосиф, да... Нет, никогда, никому!
Тот ушел, не вернется... Сама до сих пор не пойму!..

Не якшался бы с этими... Сплошь рыбаки, голытьба.
Ведь умен, столько знает, его нам послала судьба.
Эта падшая женщина ходит за ним по пятам –
Обожает, уж точно. А что вожделеет он сам,
То ведь это безумье, болезнь, не его тут вина.
"Чтите заповеди!" – и прельститься такой, как она!
Так уж, видно, со всеми, что разумом не тверды...
Ох, не знаю, боюсь, не накликать бы с горя беды!
Сын-безумец – ужасно, тут можно всего ожидать:
Арестуют, убьют... Как, однако, умеет читать, убеждать!
Вот и муж. Рассказать ему, что нам за страсть суждена?
Нет. Пускай отдохнет. Буду думать, молиться и думать одна".
И она вспоминает, что ужин ему не поспел,
И глядит в смутной муке на юг, где лежит Израэл.

ШАГИ

За дверью мне слышен
Прерывистый шаг.
Там листья всё тише,
Мертвее шуршат.

Печаль и усталость,
Смеркание дня –
Вот всё, что осталось
Теперь у меня.

Не слышать бы снова
Шагов в тишине –
По пеплу былого,
Всё ближе ко мне!