ИЗ ПОЭМЫ «БЕНЕВСКИЙ»

Нет, проще в глубях океанских вод
Излиться огнедышащим вулканам,
Нет, легче розе, если расцветет,
Расплыться облачком благоуханным,
Чем скрыть влюбленность, если пристает
К тебе вельможа с добродушьем пьяным.
К тому же мимоходом помяну,
Что ты влюбился в знатную княжну.

Такая страсть уже случалась: Тассо,
Еще Жуковский, гувернер-поэт,
Балладою пришпоривший Пегаса,
Хоть подлинной заслуги в этом нет.
В стихе российском скверный привкус мяса -
Строка что кнут ложится на хребет
И кожи рвет горячие полоски.
Там в сочинениях Кавказа отголоски.

Алмазами сверкает Пушкин. Но
Сенковский — это воплощенье грязи.
О Лермонтове слухов здесь полно,
Но он гостит всё время на Кавказе.
Боится царь поэта и давно
Боится лавров. Плод моих фантазий?
Но лавр российский будет подрастать
И может даже виселицей стать.

Царь увлекается литературой:
Он русский Шлегель, критик и знаток.
И вот в театрах царской креатурой
Стал Кукольник, влиятельный пророк.
Всегда в кулисах полицмейстер хмурый
Стоит со шпагой, он вам даст урок:
Вас упечет в Сибирь без церемоний.
Сам Жюль Жанен был мягче в фельетоне.

Журнал выходит — «Бенкендорф-ревю».
Ждут новобранцев между тем верблюды.
Их шлют в Хиву — прославиться в бою.
Никто не возвращается оттуда,
Все гибнут в знойном и чумном краю.
В Прикаспии очков белеет груда:
Всё войско состояло, говорят,
Из сочинителей, не из солдат.

ВИТРИНА ГАСТРОНОМА

Что это, живопись? Картина-эпопея?
Иль оргия обжор, иль шабаш наяву?
Какого Рембрандта голодная затея
В столь наглой наготе явила нам жратву?

Свет золотистых ламп — сиянье майонеза,
Разрубленный лосось распластан меж колбас,
Сел радужный фазан верхом на ананас,
Нацелил вялый клюв на горлышко шартреза.

На вате нежится душистых груш семейка,
Белужьим жемчугом икра блестит в углу,
И взоры жадные манит к себе индейка -
Так бюст полунагой белеет на балу.

И мочи нет уже от этих туш и тушек.
Минута — и в стекло камней ударит град.
Но стража бодрствует, и батареей пушек
Ряды шампанского из-за окна глядят.

ПРЫЖОК С ШЕСТОМ

Толчок, и он поплыл. Божественным усильем
Взвился над планкою. Благодаря ли крыльям,
Кошачьей легкости ль? Как будто он без плоти,
Так трепыхается, вращается в полете.

Остановите же! Пускай замрет в просторе.
Пускай отбросит шест — какая цель в опоре?
Он, со стихиею воздушною знакомый,
Пушинкой сделался, стал дымкой невесомой.

Но он не слушает. В немыслимом порыве
Он поднимается всё выше, всё счастливей.
Мы ждем в молчании, в смятении великом,
А он становится дыханьем, эхом, бликом.

ДВОРЕЦ МОИХ МУЗ

Увы, в стране этой мнимой,
Где кактус — частица мрака,
Звезда в вышине хоть зрима -
Она подделка, однако.
Сверчки любого оттенка
Подпрыгивают картинно,
И соловьи за стенкой
Накручены здесь пружиной.

Увы, лепестки от розы -
Как ягодицы девчонки.
Ночь — в перегное прозы.
Виниться иль быть в сторонке?
Увы, лишь капелька рому -
И ночь разверзнет пучины.
Всё сбудется по-иному.
Вины ж моей где причины?

О Терпсихора, Евтерпа.
Я к вам свою страсть утроил,
Для вас под дождем и ветром
Дворец на песке я строил.
О, как я был с вами дружен,
Носил я вам лампионы,
Гирлянды, горсти жемчужин,
Искусствами упоенный.

Увы, меняют оттенки
Сверчки и блекнут картины,
Мертвы соловьи на стенке,
Сломались, увы, пружины.
От электрических стеблей
Звезда клещами отъята,
Кактусы, пяткой колебля,
Исчезли, как тени статуй.
Вон пух пролетает мимо.
Нету страны той мнимой.

МУЗЕЙ

Тарелки есть, а аппетита нет.
Есть кольца, а взаимности нисколько.
Уж лет пятьсот как испарилась.

Ветшает веер – где ж румянец?
Ржавеет меч – свирепость где же?
Из сумерек не звякнут струны лютни.

Изобразить желая вечность,
собрали утварь подревнее.
Смотритель спит, весь в паутине,
свисает длинный ус к витрине.

Металл, и перья, и фарфор
со временем выигрывают спор.
Хохочет брошь красотки из Египта.

Корона головы целее,
рука перчатке проиграла,
и ногу победил сапог.

А я живу, и спор мой длится.
Но с платьем спорить нелегко.
Как в нем упорство велико!
Как пережить меня стремится!

МОЯ ТЕНЬ

Тень – это шут при королеве.
Шагнуть мне стоит за порог –
мой шут уперся в потолок,
скосил затылок в глупом гневе.

А это больно, может быть,
жить в тесноте двух измерений,
среди придворных превращений.
Хотел бы шут шутом не быть.

В окно взгляну, и поневоле
на землю прыгает дурак.
Мы поделили наши роли
не пополам, не так на так.

Он жесты взял, их щедро мечет,
в бесстыдстве пафоса кипит,
он взял всё то, что давит плечи:
корону, мантию и скипетр.

Ах, буду легкой я вдвойне,
в походке легкой и в поклоне,
когда, король, придется мне
с тобой проститься на перроне.

Король, король, ты видишь, лег
мой шут на рельсы поперек.

* * *

Настал тяжелый год. Врачами я отмечен:
моей поэзии они кромсают плоть.
Тот легкого поддел трпещущий ломоть,
а этот говорит, перерезая печень:
«Не Прометеева. Побрезгует орел
такой добычею». Поэзия, как рыба,
лежит и корчится с разъятым животом
и перекошенным хватает воздух ртом.
Кишки-метафоры стал ворошить анатом.
«Где ж строй классический? – он говорит, зевнув. –
Тут стилем отдает пустым, аляповатым...
Не стонет этот труп. А как насытишь клюв
трухой безжизненной?..»
Покинув в зале белом
мою поэзию, уходят прочь они.
Вся кожа содрана, пожар владеет телом,
и ногти вырваны, и сломаны ступни...
Вот поработали! Пройдут в тревоге дни,
пока зияющие раны не залечим,
чтоб подготовиться нам с нею к новым встречам.

НА ДОБРЫЙ ДЕНЬ

Не лучезарно, но и не темно,
а так, рассветец – бледный, хилый, слабый.
Уже нам патлы расчесать пора бы,
да и к тому ж заняться чем-то, дабы
жить с пользою...
             Однако что дано
нам совершить? Иль, как бывало,
месить сегодня станем тот же ком
рукой привычной?
                          Иль в подушку лбом
упремся? И уйдем от всех желаний,
сомнений, вздохов, охов – всякой дряни,
рождающей нам в час рассвета ранний
богиню наших дел. Венеру. Лик бараний.

* * *

Косынкой белой челюсть подвязав,
бродила смерть по дому спозаранку.
Не лаял пес. И, к спящему припав,
смерть вывернуло веко наизнанку,
и обнажился безоружный глаз,
плывущий в снах как устрица какая.
Взглянула. Камни смотрят так подчас –
с презреньем, равнодушно, не мигая.
Всех обдала морозным кипятком
и, жертву взяв, покинула наш дом.

А мы... мы спали под незримым крепом,
и стыл наш дом одним огромным склепом.