На главную страницу

АЛЕКСАНДР ВЕЛИЧАНСКИЙ

1940, Москва – 1990, Москва

Как некогда Кочетков своей "Балладой о прокуренном вагоне", Величанский долгие годы был известен своим превратившимся в песню супругов Никитиных стихотворением "Под музыку Вивальди". При жизни поэта вышла лишь одна книга его стихотворений, но Иосиф Бродский настойчиво советовал ему заниматься поэтическими переводами. Детство Величанский провел в Греции, что, возможно, помогло ему, когда представилась возможность, пусть по подстрочнику, но переводить новогреческих поэтов, прежде всего Кавафиса, – его переводят все, кто берется за новогреческую поэзию (так все латинисты неизбежно переводят Катулла), – впрочем, в переводах Величанского появлялись и Рицос, и более молодые поэты. Вдова поэта, Елизавета Горжевская, издала переводы Величанского отдельной книгой ("Охота на эхо", М., 2000). Жаль, ни с английского, ни с грузинского ничего, равного Кавафису, Величанский не сделал.


КОНСТАНТИН КАВАФИС

(1863–1933)

ТРОЯ

Вот усилия наши, усилия обреченных. 
Мы в усилиях наших подобны защитникам Трои. 
Порой удача улыбнется, чуть удача 
нам улыбнется, сразу к нам нисходят 
и дерзость, и великие надежды. 

Но вечно что-то останавливает нас. 
Ахилл во рву является пред нами 
и громовыми криками на нас наводит ужас. 

Мы в усилиях наших подобны защитникам Трои. 
Надеемся, что решимостью и отвагой 
мы рока злые козни отвратим 
и за стеной продолжим нашу битву. 

Когда же срок великий наступает, 
решимость и отвага оставляют нас; 
волнуется душа в нас, ослабев; 
мы вкруг троянских стен бежим, спасаясь, 
и бегство – все, что остается нам. 

Все же паденье для нас неизбежно. На стенах 
уже начинается плач погребальный. 
То плачет печаль, плачут наши воспоминанья; 
и громко рыдают о нас Приам и Гекуба. 

ЦЕЗАРИОН

Отчасти чтоб в эпохе той найти какой-то штрих, 
отчасти для времяпрепровожденья 
вчерашней ночью я открыл одну из книг 
о знаменитых Птолемеях – что за чтенье – 
хвалы и лести в изобилье 
все удостоились равно. Всяк знаменит, 
славен, могуч и милостив на вид; 
в своих деяньях всяк наимудрейший. 
А что касается до женщин из их рода, то они – 
все Береники, Клеопатры, какую ни возьми. 
Когда же нужный штрих в эпохе удалось мне обнаружить, 
я был готов оставить книгу, не останови 
меня заметка небольшая о царе Цезарионе – 
она вдруг привлекла мое вниманье... 

И вот вошел ты во всем неизъяснимом 
очаровании. В истории немного 
осталось по тебе невнятных строк, 
но тем свободней я создал тебя в своем воображенье, 
сотворил прекрасным, чувствующим глубоко; 
мое искусство наделило лик твой 
влекущей, совершенною красой. 
Я живо так вообразил тебя 
вчерашней ночью, что, когда погасла 
лампа моя – намеренно дал я догореть ей, – 
вообразил я дерзко, как ты входишь в мою келью, 
и вот мне мнится, что ты стоишь предо мною, как стоял ты 
перед Александрией, в прах поверженной, 
бледный и изнемогший, но совершенный, даже в скорби 
все еще надеясь, вдруг да пощадят 
подлые, те, что нашептывали: "Цезарей слишком много". 

С ДЕВЯТИ

За полночь на дворе. Быстро минуло время, 
да, с девяти, как засветил я лампу, 
сел вот на этом мосте и сижу, не читая, 
ни слова не говоря. Не очень разговоришься, 
когда ты один в одиноком дому. 

Былого тела моего виденье, 
да, с девяти, как засветил я лампу, 
явилось мне, нашло меня, напомнив мне 
благоуханье замкнутых покоев 
и наслаждения любви, какой бесстрашной любви! 
Явило взору моему оно 
улицы, которые теперь неузнаваемы, 
места наших сборищ, смолкшие, опустевшие, 
театры и кофейни, которых больше нет. 

Былого тела моего виденье 
явилось и печали привело; 
семейный траур, горечь разлученья, 
страдания родных, страдания 
умерших близких, столь неоцененных. 

За полночь на дворе. Как часы пролетели. 
За полночь на дворе. Как пролетели года. 

ИОАНН КАНТАКУЗИН ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ

Поля он видит, все еще его нивы; 
его пшеница, его скот и его деревья, 
плоды его. А вдали он видит свой отчий дом, 
одеждой полный, мебелью старинной и серебром. 

"Всего лишусь я, помилуй бог, всего лишусь теперь я". 

Сжалится ли над ним этот Кантакузин, 
коль в ноги ему пасть? Ходят слухи, что он снисходителен – 
он снисходителен, но его клевреты? но войско за ним? 
Или броситься в ноги госпоже Ирине самой? 

Глупец! зачем он взял сторону Анны – 
он и не подумал бы, не стань она женой 
господина Андроника. Знаем мы, какой 
она удачливой и человечной была! 
Даже франки и те не ждут от нее добра. 
Нет нелепей планов ее, смешнее интриг. Ее силы 
из Константинополя всему миру грозили, 
а их уничтожил Кантакузин, господин Иоанн уничтожил. 

И надо же – он хотел на стороне Иоанна 
выступить! Кабы так, не жертвовал бы он теперь своим счастьем, 
вельможа знатный, на посту безопасном – 
кабы его епископ в последний миг не связал 
словом, использовав свой почтенный сан, 
кабы не ложных сведений заведомые преувеличенья, 
кабы не обещанья, кабы не помраченье. 

НА ИТАЛИЙСКОМ БЕРЕГУ

Ким, сын Менедора, юноша италийский, 
дни свои проводит в праздных развлечениях, 
столь привычных для тех, кто в Греции Великой 
возрос среди утех, среди роскоши праздной. 

Нынче ж нет и следа природной веселости 
в нем – уныл, задумчив пришел он один сюда, 
угрюм, как никогда, глядеть, как разгружают 
трофеи, что суда везли с Полопоннеса. 

Греческое добро: коринфские трофеи. 

Нынче веселиться нельзя и охоты нет – 
нарушит ли запрет юноша италийский, 
о развлечениях помысливши без стыда. 

КОРОЛЬ КЛАВДИЙ

В далекие края мысль моя стремится. 
Ступаю я вдоль улиц Эльсинора, 
по площадям брожу и вспоминаю 
печальнейшую из историй 
о злополучном короле, том самом, 
которого убил его племянник 
из-за каких-то диких подозрений. 

Все бедняки под кровлею укромной 
тайком (остерегаясь Фортинбраса) 
оплакали его. Спокойным, кротким 
был он и к тому ж миролюбивым 
(вдоволь перенесла страна его во время 

войн при его предшественнике бравом), 
был в обращенье он равно любезен 
с великим или малым. Произвола 
чурался он, всегда искал совета 
в решеньях дел и судеб государства 
у тех, кто многоопытней, мудрее. 

За что его убил его племянник – 
не объяснилось и поднесь на деле. 
Принц короля подозревал в убийстве, 
на том основывая подозренья, 
что как-то ночью, прогуливаясь по верхней 
площадке одного из бастионов, 
он возомнил, что видит некий призрак, 
и, с этим призраком вступив в беседу, 
узнал от призрака о неких обвиненьях, 
на короля последним возводимых. 

То было лишь воображенья вспышкой 
наверняка или обманом зренья. 
(Известно нам, что принц был крайне нервным; 
и в Виттенберге, где он обучался, 
маньяком он прослыл среди студентов.) 

Так вскоре после встречи той явился 
принц к матери, чтоб переговорить с ней 
семейных дел касательно. Внезапно 
во время разговора он смешался 
и начал дико кричать, вопить о том, что 
ему опять-де явлен тот же призрак. 
Но мать так ничего и не узрела. 

В тот же самый день убил он старца 
знатного и без видимой причины. 

И так как принцу предстояло днями 
отправиться в английские пределы, 
король и постарался наспех, наспех 
его отправить, для его ж спасенья. 
Но все ж народ настолько возмутился 
чудовищностью этого убийства, 
что вспыхнул бунт – восставшие пытались 
взять приступом дворцовые ворота, 
и вел их сын убитого вельможи – 
Лаэрт достойный (юноша, бесспорно, 
отважнейший, к тому ж честолюбивый: 
и в этой свалке "Короля Лаэрта 
на трон!" его приверженцы кричали). 

Потом, когда покой настал в державе 
и сам король успокоился в могиле, 
племянником своим убитый, принцем 
(до Англии последний не добрался; 
дорогою туда бежал он с судна), 
некий Горацио вдруг объявился 
с рассказами, в которых он пытался 
найти деяньям принца оправданье. 
Он заявил, что в Англию поездка 
была злоумышленьем, был-де послан 
туда приказ об умерщвленье принца 
(и все же нет тому подлинных доказательств). 
Также сказал об отраве в напитке 
и короля обвинил в отравленье. 
Правда, и Лаэрт проговорил о том же. 
Но если лгал он? Если обманулся? 
Как говорил он? Раненный смертельно, 
чуть очнувшись, не утвердившись в мыслях, 
так что речи его казались бредом. 

Что до отравленного оружья, 
то позже оказалось – к отравленью 
король был вовсе не причастен, поскольку 
оно отравлено самим Лаэртом. 
Тут-то сей Горацио – велика нужда – 
вдруг призрака в свидетели выводит: 
де призрак говорил о том и этом, 
де призрак сделал то и это сделал. 

И потому, речам его внимая, 
все ж большинство датчан в глубинах сердца 
жалело милосердного владыку, 
который из-за призраков и сказок 
убит несправедливо, зря низвергнут. 

Однако Фортинбрас, не быв в убытке – 
и трон и власть легко ему достались, – 
выслушав все внимательно, признал 
важность и значение слов Горацио.