ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Мемориальная страница Анатолия Якобсона
* * *
И эта царственность, и скромность эта,
И простодушье рядом с глубиной,
И зрелость, небывалая весной,
И ум, и жар сердечного привета -
Все чудеса счастливая планета
Соединила в женщине одной,
И, чтоб восславить облик неземной,
Достойного не сыщется поэта.
В ней пылкость с благонравьем не в контрасте,
Как с прирождённой красотой наряд,
Без слов её поступки говорят.
А этот взор! В его всесильной власти
Днём тьму, а ночью солнце породить,
Смех в горечь, слёзы в сладость превратить.
* * *
Днём плачу я. Когда ж, забыв мирское,
Все смертные блаженствуют во сне,
Меня терзает боль моя вдвойне,
И снова в плаче исхожу тоскою.
Обожжены солёною рекою
Мои глаза. И почему бы мне
Не быть с последней тварью наравне,
Имеющей хотя бы миг покоя?
Так день ко дню, ночь к ночи - всё одно.
Не скоро довлачиться суждено
До жизни той, что носит имя смерти.
Казнь - по грехам. И вызволить меня
Не в силах из геенского огня
Сама она - живое милосердье.
* * *
Какой вершится надо мной закон,
Чья власть влечёт меня на поле брани,
Где безоружный в грозном состязаньи,
Я каждый раз повержен и сражён.
Но не восторгом ли чреват урон,
Когда в груди пожара полыханье,
И сердце плавится, и нет дыханья,
И двадцать лет блаженный длится стон.
И смерть любезная мне шлёт гонца,
Когда, слепя, восходят издалёка
Ко мне навстречу два небесных ока.
И ни в словах, ни в памяти сберечь
Немыслимо видение лица:
Немеет ум, беспамятствует речь.
* * *
О зависть звёзд! Кляну свою судьбину,
Убито всё, что мной боготворимо,
Чтоб стало солнце для меня незримо,
Угодно было року-властелину.
Моя мечта низвергнута в пучину,
Та, что была всех трепетней хранима,
И все надежды кончились, помимо
Единственной надежды - на кончину.
Как близящейся гибели печать
В твоих глазах я мог не замечать?
На то особое небес решенье,
Как обойтись заранее со мной:
Они мне взор застлали пеленой,
Чтобы внезапным было пробужденье.
* * *
В крылатом помысле на небесах
Я сделался почти что завсегдатай,
Почти подобен душам, что когда-то
Умчались ввысь, земле оставя прах.
И в сладостном ознобе, и в слезах
Я слышу голос той, чьё имя свято:
"Друг, ты возлюблен мною - вот расплата
За скорбь твою, за проседь в волосах".
И к своему подводит Господину.
"Дозволь обоих вас не покидать!" -
Молю Его о милости единой.
И мне в ответ: "Тебе на этом свете
Всего лишь тридцать лет осталось ждать,
Но каждый год - как три десятилетья".
К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы — помните ль меня? Когда о братьев кровных,
Тех, чей удел — погост, изгнанье и темница,
Скорблю — тогда в моих видениях укромных,
В родимой череде встают и ваши лица.
Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре
За шею не обнять, как до кромешных сроков, —
Она взята позорною пенькою. Горе
Народам, убивающих своих пророков!
Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.
Царь к тачке приковал кисть, что была открыта
Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,
Плененная рука поляка вплоть прибита.
А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царева бить поклоны?
А может, кто триумф жестокости монаршьей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?
Из дальней стороны в полночный мир суровый
Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья
Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!
Так трубы журавлей вещают пир весенний.
Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,
Когда-то ползал я под царскою дубиной,
Обманывал его я наподобье змея, —
Но вам распахнут был душою голубиной.
Когда же горечь слез прожгла мою отчизну
И в речь мою влилась — что может быть нелепей
Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну:
Пусть разъедает желчь — не вас, но ваши цепи.
А если кто-нибудь из вас ответит бранью —
Что ж, вспомню лишний раз холуйства образ жуткий:
Несчастный пес цепной клыками руку ранит,
Решившую извлечь его из подлой будки.
УЖИН ДОСПЕХОВ
Бьёрн, угрюмый нелюдим,
Погрузившийся в былое,
Коротает век один
В древнем доме над скалою.
Не ворвется дух мирской
В глушь обители суровой, —
Стерегут ее покой
Неподвижные засовы.
Застает рассветный час
Бьёрна на дозорной башне,
Он, к закату обратясь,
Провожает день вчерашний.
Весь он в прошлом. Все мертво[
Для него на этом свете.
И не бьют часы его,
И не движутся столетья.
Бродит Бьёрн. Звучат шаги,
Своды вторят звуку звуком.
Будто ходят двойники —
Друг за другом, круг за кругом.
Из живущих никому
Нет прохода к Бьёрну в замок.
Собеседники ему —
Предки в золоченых рамах.
Приглашает он порой —
Хоть и несколько сконфужен
Святотатственной игрой —
Предков-рыцарей на ужин.
Бьёрн приветствует гостей,
Кубок в полночь поднимая.
Сталь без мяса и костей —
Призраков толпа немая.
Все в броне — до самых пят.
Каждый хочет сесть. Колени
Норовят согнуть. Скрипят
И скрежещут сочлененья.
Чресла ржавые склоня,
С полым грохотом, нелепо,
В кресло рушится броня —
Остов, род пустого склепа.
Кто ландграф, а кто бургграф,
Кто с небес, кто из геенны, —
Но, забрала вверх задрав,
Одинаково надменны.
Гриф, дракон, крылатый змей
Светом вырваны из тени —
Геральдических затей
Безобразные виденья.
Хищный коготь, клюв кривой,
Пасть ощеренная зверья,
Над причудливой резьбой
Шлема — вздыбленные перья.
Двух зловещих огоньков
Синеватое мерцанье
Из открытых шишаков
И порожних лат бряцанье.
В предвкушенье кутежа
Все расселись с видом важным,
Тень склоненного пажа
Обозначилась за каждым.
Все вокруг обагрено:
При свечах еще пунцовей
В кубках красное вино,
В блюдах соус — цвета крови.
Блик по панцирю пройдет,
Шлем пернатый загорится;
Вдруг со стуком упадет
Кованая рукавица.
Слышен лёт нетопыря —
Крылья бьются учащенно.
Реют, в воздухе паря,
С полумесяцем знамена.
Строй кинжалом кабана
Запеченного кромсает...
Гул, вздымаясь, как волна,
Галереи потрясает.
Не услышали бы тут
Грома, грянувшего с неба:
Мертвецы не часто пьют,
Но зато уж пьют свирепо.
Что за пыл! И что за пир!
Будто для иной утехи —
Не на ужин, на турнир —
В замок съехались доспехи.
Льют из кубков, чаш, рогов,
Шлемы полнятся, — и скоро
Из железных берегов
Выйдут винные озера.
Блюда опустошены,
Розовеют клочья пены,
И, как певчие, пьяны
Доблестные сюзерены!
Герцог влез в салат ногой
И, заботясь о соседе,
С ним проводит час-другой
В наставительной беседе.
Но сосед его — увы! —
Так и хлещет, шлем разинув,
Как разверзли пасти львы
На щитах у паладинов.
В склепе горло простудив,
Макс, певец хриплоголосый,
Свежий затянул мотив,
Модный в пору Барбароссы.
Шею, плечи и бока
Трет Альбрех, рубака ярый,
Сарацинского клинка
Вспоминает он удары.
Фриц, посуду расколов,
Шлемом о[б стол грохнул в раже —
И о том, что безголов,
Не подозревает даже!
Запрокинув кадыки,
Под столом лежат сеньоры.
Выгнутые, как клыки,
Башмаки торчат и шпоры.
Павший встарь повержен вновь.
Каждый — как сраженный воин,
Но из ран не льется кровь —
Пища лезет из пробоин.
Мрачен Бьёрн. Ублажены
Предки. Петухи пропели,
Осветился край стены,
Витражи заголубели.
Утро брезжит из окна —
И за предком тает предок,
Чашу полную вина
Опрокинув напоследок.
В склеп, незримые, бредут
И, тяжелые от хмеля,
Шишаки свои кладут
На гранитные постели.
НАВАЖДЕНИЕ
Пробегает мышь,
Черная на сером в час вечерний.
Пробегает мышь,
Серая на черни.
Колокол гудит.
На покой пора тюремной братии!
Колокол гудит.
Спите, бога ради.
Все печали прочь.
Вновь во сне к любимым прикоснитесь.
Все печали прочь —
Радости приснитесь!
Полная луна.
Храп клокочет у соседа в глотке.
Полная луна
Прямо на решетке.
Облака ползут —
Будто сажа в печке оседает.
Облака ползут.
Погляди, светает!
Пробегает мышь.
Розовая на дорожке синей.
Пробегает мышь,
Поднимайтесь, свиньи!
МОЙ ПОРТРЕТ
Я белобрыс, сеньоры, как ни странно,
Мой лоб широк, как добрая скамья.
Мои глаза, предполагаю я,
Напоминают кратеры вулкана.
Нос — как Дунай, и уши — великана.
Рот — грандиозный грот: его края
Не переполнит ни одна струя —
Хоть из стакана, хоть из океана.
Мое лицо — кусок сырого мяса,
Который не украшен бородой.
Я страшно долговязый и худой,
Как видите, уродств различных — масса.
А между тем от женщин нет отбою:
Льнут, а потом злословят всей гурьбою.
ДОМ ПОЭТА
К дону Хилю на минутку,
Увидав его в окошко,
Я зашел… Еще немножко —
И лишился б я рассудка.
Бьет посуду сын-малютка
И об миску лупит ложку,
Негритенок щиплет кошку,
И вопит хозяйка жутко.
Чем кормить супруг прикажет?!
Ни песеты в доме нету,
Прожит скарб, что прежде нажит…
Муж невозмутим при этом:
Вот уж год, как не портняжит,
Вот уж год, как стал поэтом.
* * *
Когда, покончив с повестью земною,
соединю разрозненные главы,
без мишуры быстротекущей славы
предстанет жизнь моя передо мною.
Смирится гордость, пышность оскудеет,
уймутся страсти, буйные вначале,
и безраздельно сердцем овладеет
свободное дыхание печали.
Огонь моей любви уже погас,
и от друзей далеких нет привета.
Моим стихам не пережить поэта:
подстерегает их забвенья час.
Тогда познаю вечность, обнаженный,
наедине с печалью сбереженной.
СТАРУХИ НА ДОРОГАХ
Тени дорог, старухи!
Призрачные виденья!
Тощие псы за вами
тащатся вашей тенью.
Шею сгибает ворох:
хворост, сухие лозы,
тяжкие, словно хворость,
горькие, точно слезы.
Саван дорожной пыли
виснет над головами,
и земля зазывает,
расступаясь пред вами.
Ветер рвет из охапки
виноградные сучья, —
шерсть на собаках дыбом,
скалится челюсть сучья.
Лозы… Вино былое
Бродит в памяти глухо.
Семени по дороге —
досеменишь, старуха!
* * *
Ты золотой лимон издалека
мне бросила, и в миг какой-то краткий
я ощутил, как горечь стала сладкой, —
так сладостна была твоя рука.
В моей крови недвижность столбняка
сменилась воспаленной лихорадкой,
и губы тотчас вызвали украдкой
вкус нежно-золотистого соска.
Но улыбнулась ты, и так чужда
была твоя улыбка вожделенью,
что обернулось все лимонной шуткой.
Безумья не осталось и следа,
и, убаюкана унылой ленью,
уснула кровь моя под кожей чуткой.
* * *
В каком-нибудь селении высокий
бук или дуб, а может, альгарробо —
тот, что подарит доски мне для гроба, —
давно стоит, как сторож одинокий.
А может быть, свершился рок жестокий,
и ствол крушит пилы визжащей злоба,
и вот земная вздрогнула утроба —
упал мертвец, хранящий жизни соки.
А может, деревянная обнова
уже кроится мне — и подытожит
мне скоро все итоги древесина...
А темная земля всегда готова
(наверняка, без всяких там "быть может")
принять последнее дыханье сына.
* * *
Пляшет холодный пепел
под неумолчный вой
в комнате, где когда-то
слышал я голос твой.
Пепельная каморка
и одинокий зов
осатаневшего ветра —
вместо двух голосов.
Мертвый портрет в простенке.
В зеркале — пустота.
Серый комочек платья.
Брошенная тахта.
Пепелище любви
ветер терзает злой,
ночью ворвавшись в щели
и шевеля золой.