МАКСИМ АНКУДИНОВ

Неверные лагерные огни
Очерки облики мечт освещают
И сновидения о дивные дни
Медленно веточками вырастают

Презрение к жалости жалости нет
Вот и ободраны как земляника
Память и тайна военный секрет
Только тушёнка нам великим

К деревне в тылу шли
Четыре артиллериста
С головы до пят в пыли
Сквозь поле широкое чистое

Болтали о прошлом не находя
В нём ничего печаль только нашу
Общую как вдруг с небес грядя
Снаряда химического раздался кашель

Но все четверо были деды
Призыв шестнадцатого армейская знать
Так продолжим и они и ты
Упражняться в аскезе умирать

в поезде крылатом
              голоса не слышно
терновник бесконечный
              потухшего неба
грохот грохот грохот

              если в недвижную землю
              горизонт зароется
              всё переменится, всё перестроится

убежать от воли ветра, что ложится прямо в строчки
все обломанные ветки по пути твоей поездки
все отметки километров мёртвые хранят дорогу
и все звёзды, что погнили в придорожных мёртвых водах
эта птица, что пропела, сев на ветке чёрной ночи,
тёмный плод, что собирает ветер с дерева ночного,
слово, что ещё упало под конец летящей песни,
имя этого предмета и огонь былого дома

Наблюдают струю за кормой, и никогда — корабль,
Потому что счастье уже уплыло с этой струёй.

Смотрят вглубь всеми глазами,
Замечая наконец желанную поляну,

где бегут большие олени во всём своём благородстве.
Охотники не вступают в эти края без слёз.

Будет и утро после холодной ночи,
И узнают его по глазам, затопленным любовью.

Что же мы можем поделать с этой болью?
Вывесить вымпел боли, чтобы не выть от неё.

Малая часть парусов её хлопает в воздухе,
Ветер забрав, радуясь этому ветру,

Далёко от лодки или корабля —
- от вёсел до руля, от тарана до ахтерштевня.

На миру увидеть можно
красные палаты
пылающие проспекты
баб с пальчиками прикипевшими
к тёплой земле
приглашения помереть
ночью устроить день
иногда и перед атомным заводом
в земле копаясь бабы-садоводы
горбатятся под угоревший вечер

Между жизнью и смертью
во всех странах света
крадётся словно девочка раздетая
чтобы узреть когда она покинет
вот эту комнату небесной красоты
замёрзшее пространство
иногда
в глуби самих времён
боясь конца
цепляясь за конец ладони руки
ломают чернь проклятой тишины
вернув надежду

Разглядывая марку деревянных башмаков
и волосы в запёкшейся крови
своей же
великий воин видит в отпечатке
замысловатом тучи насекомых
готовятся к открытию самих
себя или в грядущем стать
книгопечатней, да, издательством ли
книжным, затем
поскольку витязь спрашивал дорогу,
отправить его к плотнику скроей
а плотник (веселее: гробовщик)
валяется разнюхивая розу
глазея на цветущую долину
и книг ему вовеки не читать

Роза пробилась сквозь камень снежный —
— Снежный наст, через холод смертный —
Прямо к небу, дикий конь неверный
Белый скачет через ветер снежный.

Роза трепещет средь соломы старой
Во дворе забегаловки, ангел чёрный
Из под лап еловых дует мимо бара
И качает розу, розу иллюзорную,

Как свечу хрупкую, даже больше, только
Исчеркала роза краской небо, наст,
Нежной, как ребёнок, не сказать, насколько
Тонкой краской роза — утренняя слеза.

Поцелуй растопит снег зари скорей
И наша роза нас сожжёт зарёй твоей

Хребет далёко под самой тучей
и склон задумчивый, на склоне
трепещут лиственницы, и холмы
соседние, и кипарисы, и тополя
спешат штрихами нежными переложить
свою любовь живую, неживую,
свою же безнадёжную любовь,
свою истому, негу — на бумагу;
так птиц полёт и песни насекомых
струятся тонко, чисто, в лепестках
и листьях;
и этот видимый невидимый пейзаж
придёт и сядет на колени мира
молчащего, безмолвного, верней,
но он вернётся, убежит обратно,
сбежит с колен на ясность лепестка,
на цвет листа; так бросим этот вид,
рисунок, зарисовку ли пейзажа;
кровать разбросана, как затянулся сон
вселенной, переполненной рассветом
внезапно озарившейся земли

И каждую ночь прелестная дочь тюремщика
проходит вся голая мимо решёток наших камер
и дарит величайшее наслаждение всем за-
ключённым. Какой хлеб любви, эта пацанка,
хлеб любви с добрым стаканом, я говорю.
О невыразимая теплота,
так хорошо нам знакомая. О поэзия,
О тюремный цветок на замке.

С самым первым тактом вальса —
— Улыбнёшься, хохочешь сама,
С этим самым тактом вальса
Я один ещё, но — без ума,
И Париж, такт отбивая,
Подчеркнёт сумасшествие дня,
Он журчит — шумит — замолкает —
— Умолкает, шурша и звеня

Вальсом на три аккорда,
Раскрывающим, словно ладонь,
Время ветра, и, нетвёрдо,
Осторожно, как на огонь,
Можно дуть, обжигая пальцы,
На углы парусов любви —
На ладони бродяг и скитальцев,
На ладони твои и мои.
О, он очаровашка —
— Четвёртый аккорд, такт и шаг.
Это больше чем танец и музыка,
Это больше, чем всё просто так.
Это больше, чем вальс на три шага,
Этот шаг, это вальс в двадцать лет,
Он смущает (о где ты, отвага?),
Он смущает — а смелости нет.
И всё же — он всё же прекрасней,
Чем третий пропавший аккорд, —
— Прекрасней, чудесней, опасней,
Чем самый крутой поворот.
Этот вальс слышен встречным прохожим
На любом перекрёстке — любом! —
— Мы Париж на любовь перемножим,
Это свежесть весны — что потом? —
Вальс в бесконечность звуков,
Вальс в бесконечность времён,
Поцелуев, единств без разлуки,
Двадцать лет, миллион лет — влюблён!
Вальс в бесконечность звучаний,
Вальс — на тысячу лет,
Мы — любовники без расставаний,
Триста тридцать раз «да», нуль раз «нет»!

Со вторым прозвучавшим тактом
Мы уже целовались с тобой,
Раз-два-три, сосчитали, вот так-то,
Навсегда, ты — моя, а я — твой,
И Париж нам журчит и мурлычет,
Измеряя дыханием нас,
Этот вальс, как лесной клёкот птичий
Шум Парижа доносит до нас.

А с третьим тактом вальса
Мы кружились с Парижем втроём,
С прилетевшим третьим тактом
Мы тройное безумие пьём —
И Париж нам играет, играет
Такт на струнах безумной любви,
Сотни ноток и нот улетают —
Ну попробуй их перелови.