ИГОРЬ БЕЛАВИН
род. 1951, Москва
Поэт-переводчик из моего семинара: возник таковой (после смерти Аркадия Штейнберга, тоже ведшего свой семинар) в 1986-1992 годах при ЦДЛ, параллельно с семинарами, которые вели П. Грушко, В. Микушевич, Э. Ананиашвили и А. Ревич; многие “семинаристы”, впрочем, ходили на все: Белавин переводил только с немецкого, тяготея к Рильке, который у него не выходил, – он у большинства посягающих не выходит, нечего удивляться, – но иной раз кое-что у Игоря получалось исключительно хорошо. Тогда я и поставил эксперимент: отдал ему в перевод то, что берег для себя, немецкие стихотворения поэта-эмигранта Михаила Горлина (погибшего в немецком концлагере) и стихи Альфреда Гонга, выходца из Черновиц, ровесника и, кажется, друга Пауля Целана, чрезвычайно ему родственного. Увы, Гонг писал недолго: в 1967 году заболел душевной болезнью, и друзья собрали его наследие лишь через много лет после смерти. Напечатать эти переводы мне удалось только в 2001 году, в ежегоднике “Побережье”, который издает в Филадельфии Игорь Михалевич-Каплан. Несколько образцов – ниже.
МИХАИЛ ГОРЛИН
(1909-1943, концлагерь)
Из книги “Сказки и города”
(стихотворения на немецком языке)
* * *
Немногие поверят на слово влюбленному поэту,
Но я-то знаю: все было именно так.
Кривыми когтями гарпий казались улочки гетто;
И желтая облупленная мансарда была моим жильем.
Помню, я слыл знатоком Кабалы,
И даже мудрейший Наум бен Йохай, проезжая через наше местечко,
Похвалил мои познанья в чернокнижье.
Рэбе носил ветхий коричневый лапсердак
И говорил, что лично видел ворона пророка Илии.
Однажды, склонившись над вещей книгой,
Сказал я одно заклятье (а свечи светили тускло)
И вдруг увидел тебя, неведомую и нежданную.
Твои глаза были похожи на двух голубей - так гласит Песнь песней,
Твои губы - на алый шелковый шнурок (и это было как было).
По прошествии, быть может, трех столетий,
Поглотивших даже улочки гетто,
Мы снова встретились душным вечером ХХ века.
Я - начинающий поэт с больным воображением,
Прячущий свои стихи из-за боязни насмешек…
Память - словно комод, под который вечно что-то заваливается:
Ищешь потерю снаружи, а надо бы заглянуть внутрь,
В нижний ящик, где лежат письма, старые монеты и пыль.
Так случилось и со мной. Однажды, когда ты сидела рядом
И настольная лампа, казалось, была в свечном нагаре,
Я вдруг увидел чердак в желтовато-сумрачном гетто
И поверил в твою реальность, как раньше верил только своему воображению.
ОДА РУССКОМУ ТЕАТРУ
К тебе, о священный дух Вахтангова,
Витающий над Таировым и Грановским, ныне взываю:
Да осенит мою оду восклицательный знак!
Критики издеваются: “Странные фантазии! И это в двадцатом веке,
Веке революций, аэропланов и гоночных автомобилей!
Примите холодный душ и загляните в спортивную колонку:
Принцесса Брамбилла и Царь Соломон сошли с дистанции”.
Но убедитесь сами:
Сказке не страшны революции и гоночные автомобили.
Она вечна и вечно нова, как настоящее вино и голубое небо.
И по косым граням искривленного пространства – по-детски неуклюже -
Выходят на сцену персонажи древних легенд.
Принцесса Турандот и принцесса Брамбилла
Шелковыми лепестками падают с облаков,
И грозный маг Дурандарте
Распахивает над театром попугайно-зеленые крылья.
Поговаривают: царь Соломон и мудрейший Наум бен Йохай
Тайно помогали Вахтангову в работе над “Гадибуком”,
А Таиров и Грановский, эти в высшей степени солидные господа,
Частенько посылали за другом огнедышащего дракона.
Видите: сказка современна, как полет на аэроплане!
По кубам и подвесным лестницам спускается к нам древнее волшебство.
И поэтому (как начиная, так и заканчивая),
К тебе, о священный дух Вахтангова,
Витающий над Таировым и Грановским, ныне взываю:
Да осенит мою оду восклицательный знак!
АЛЬФРЕД ГОНГ
(1920-1981)
ПЛАЧ ПО АЛЬБЕРТУ ЭЙНШТЕЙНУ
Теперь твоя душа
витает во Вселенной,
навсегда освободившись от тяготения и веса,
избавившись от старости и страданий,
в свободном поиске
последней таинственной закономерности,
формула которой так же проста, как Господь Бог,
и столь же очевидна,
как все звезды Млечного Пути,
слившиеся в единственную слезу.
Она в прекрасном настроении, вечная скиталица,
и поэтому смеется так заразительно,
как никогда еще не смеялись ничьи глаза и ничей рот:
созидательная мощь пробивает себе дорогу…
И муравей, оседлавший
мою сандалию, - тащит на себе свой день
достойно и серьезно.
БУКОВИНА
Так именовали этот край славяне. Бухенланд,
страна буковых рощ - говорили швабы-поселенцы, здесь
присягая на верность короне Марии Терезии.
Звезды пограничья выглядят по-особому -
как плоды, как проросшая озимь,
как легендарные сокровища турок -
имея обыкновение перемигиваться в криницах.
На юге - румынские крестьяне, выбеленные
домики, добрые комнаты пахнут грехом.
Попы, разбойничьи головы, пьют
во здравие своих господарей. Возвращение на родину:
божья коровка в кукурузе. Тени под иконами
обладают подъемной силой.
Севернее Карпат архаический свет луны
застревает в шерсти бесчисленных овечьих отар.
Гуцулы, ссутулившись в седлах, едут под дождем
скифских стрел. На перепутьях
подстерегают волчьи огни, сам дьявол
заунывно пиликает на скрипке.
Рождественская ночь в долине. Рэбе Мороз,
распушив белоснежную бороду, танцует в снежной замяти
весь в снегу на снегу -
под снегом спит вся Садагура.