На главную страницу

АЛЕКСАНДР БОГДАНОВСКИЙ

р. 1952, Ленинград

В переводах Богдановского сотни тысяч россиян прочли лучшие романы Льосы, Амаду и многих других латиноамериканских писателей, – стихи же он переводит редко и, что называется, по “капризу любви” – преимущественно португальскую куртуазную лирику 17-18 веков, ложащуюся в славную традицию Поля Скаррона. Когда к печати готовилась книга третьего великого поэта Португалии (после Камоэнса и Пессоа), Богдановский выудил из Лисабона “Эротические стихи” Бокажа, изданные отдельно от его чопорного семитомного собрания сочинений: эта книга немало оживил а русское издание Бокажа и заставила краснеть корректорш “Художественной литературы”. Это теперь терцинами на смерть сводни никого не удивишь. Нам грозили: “Ужо за вас возьмутся!” Читатели взялись. Так взялись, что нынче ни у составителя этой антологии (переведшего тогда половину книги Бокажа, или, в советском написании, “ду Бокаже”), ни у Богдановского этой книги нет – все поворовали.



ЖАСИНТО ФРЕЙТАС ДЕ АНДРАДЕ

(конец XVII века)

МОСКИТУ

Соперник мой удачливый, москит,
Неуловимый, наглый, бестелесный,
Как некий дух, от глаз людских сокрыт,
В чертог ворвался к Делии прелестной,
Не дав мечте исполниться моей,
Взлелеянной в теченье стольких дней.

И дрогнули алмазные врата
Для прочих неприступной цитадели,
Куда ни мысль, ни дерзкая мечта
До сей поры проникнуть не посмели,
И ты влетел, с жестоким торжеством
Глумясь над растерявшимся врагом.

А Купидон, покой ее смутив,
Стрелой избрал язвительное жало;
Он в цель попал и, весел и счастлив,
Ждет, чтоб о том и Делия узнала:
Красавицы напрягшаяся грудь
Есть первый знак того, что верен путь.

Тебе, москит, лишь в том отрада есть,
Что не страшат тебя ни месть, ни кара,
Что рану можешь метко ты нанесть
И избежать ответного удара:
Как извести подобную напасть,
Когда не видишь, на кого напасть?

Любовь бы тяжко ранила тебя,
Когда б ты поступил не против правил,
Когда б Амур, проказы возлюбя,
Копье твое в иную цель направил!
Да, видно, не судьба! И я утешен:
Москит, ты перед Делией безгрешен.

Одно тебе скажу, соперник мой:
Чтоб незаметно к Делии пробраться,
Ты выбрал час, когда, объятый тьмой,
Весь мир уснул. Но нечего бояться
Таким, как ты. Оставь же страхи эти,
Тебя не разглядеть и в ярком свете.

Москит, раздутый как от водяной!
Ты жертву бедную язвишь жестоко,
Но наделен лишь алчностью одной
И страстного не ведаешь порока.
Набьешь утробу так, что станешь охать.
Куда ж в тебя еще вместится похоть?

Так потрудился ревностно Господь,
Что мне ясна безгрешности причина:
Твою названьем не означит плоть
И лексикон Амброзьо Калепино,
Не хватит уменьшительных частиц –
Куда ж тебе еще прельщать девиц?

Акафисты, приняв смиренный вид,
Возносишь молча, как тебе пристало.
Зато без умолку молва твердит
О том, что Бог не тратил матерьяла,
Когда тебя творил. Что ж, без труда
Тебя опять отправим в никуда.

Ты создан был, москит, в счастливый миг,
Ты вышней воли слепок горделивый,
И совершенства Бог в тебе достиг,
А, скажем, не в орясине спесивой.
К чему скорбеть, что плоть твоя убога:
В ничтожестве твоем – всесилье Бога.

Твое проворство восхищает нас,
Не устаем глядеть на это чудо,
Но и дивясь, в догадках всякий раз
Теряемся все как один покуда.
Не разглядеть, как ни были б мы зорки,
Ход шестеренок в крошечной каморке.

Ты невидимка, маленький москит,
Ты так легко теряешься из виду!
Весь цех стекольный на тебя сердит,
Всем оптикам наносишь ты обиду,
И не под силу им создать стекло,
Чтоб нам тебя увидеть помогло.

Вы жрете нас, москиты, без вины,
Вы нашу кровь сосете без пощады,
Нам муки ада в жизни суждены.
Останется ли что на долю ада?
За что мученья? Принесут они
Одни убытки, бедствия одни.
Лишений тяжких ваша жизнь полна:
И мы не спим – и вам ведь не до сна.
Помиримся! Пусть безмятежно спит
Весь мир, пока не зажужжит москит.

МАНУЭЛ МАРИЯ БАРБОЗА ДУ БОКАЖЕ

(1765-1805)

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ СЛАВНЕЙШЕЙ ЛИССАБОНСКОЙ СВОДНИ

          Ты, мерзостных притонов завсегдатай,
Пленявшийся продажною красой
И прелестью зазывно-тухловатой,
          Спеши ко мне на помощь, гений мой!
Ввек темы не бывало благородней:
В чувствительной элегии воспой
          Безвременную смерть почтенной сводни!
Пролейся же, поток горючих слез!
Она уже в Элизии сегодня:
          Ее Харон в челне своем отвез
По тихоструйным водам мрачной Леты
На берег, тот, где суд вершит Минос.
          Твои деянья будут мной воспеты,
Пусть хоть вдогонку возгремит хвала,
Я докажу, сколь драгоценна мне ты.
          За гробом вслед толпа девиц брела:
Непереносной сгорблены кручиной
Страдалиц многогрешные тела.
          Что ж послужило скорби их причиной?
Зачем венки, покровы, свечи, креп?
Куда влекутся вереницей чинной? –
          Вершительницей ты была судеб:
Ведь в поте их лица ты добывала
Свой – и ничей иной – насущный хлеб.
          Ты под дождем и снегом шла, бывало,
Чтоб выгодного гостя залучить,
Ты пестовала их и баловала,
          Умела обучить и излечить;
Потешить душу праздничным нарядом,
Вином с корицей плоть разгорячить,
          Порадовать черешней, виноградом...
Откуда и бралась такая прыть?
Ты в должный миг оказывалась рядом.
          Теперь им сердце некому открыть,
И некому теперь излить печали,
И не с кем по душам поговорить.
          Они тебе судьбу свою вручали,
И тотчас же дела их шли на лад:
Ты успевала вечера в начале
          Шепнуть: "Тот щедр, а этот – скуповат,
Того остерегись: прибьет поганец", –
Промашки не давал твой зоркий взгляд.
          Ты не любила драчунов и пьяниц,
Но, скромностью пристойной пленена,
Когда в знак благодарности посланец
          Тебе бочонок доставлял вина, –
Сказав "спасибо", не чинясь нимало,
Вылакивала весь его до дна.
          Когда ты в дом девицу принимала,
То, вовсе не грозясь прогнать взашей,
Ровнешенько полдоли отнимала
          Из всех ее полночных барышей,
Зато своей законной половиной
Предоставляла пользоваться ей.
          Да! Милосердье было сердцевиной,
Основой и опорой славных дел,
Кротка, как голубь, как дитя, невинна,
          Ты удалилась в чуждый нам предел.
Твой пробил час. О пагуба! О горе!
Твой дух от нас далече отлетел.
          Когда на монастырское подворье
Взбрело на ум смуглянке той забресть,
Какие на нее напали хвори –
          Откудова и от кого, Бог весть.
Полгода ей никак не удавалось
Свирепых вшей лекарствами известь,
          Бедняжка вдосталь лиха нахлебалась,
Покуда ты за дело не взялась:
Не зная сна, забывши про усталость,
          Втирала чудодейственную мазь,
За нею, как сиделка, ты ходила –
И вот с одра девица поднялась.
          Другая за дружком не уследила,
Верней сказать, себя не соблюла
И пала жертвой собственного пыла, –
          Но ты на помощь тотчас к ней пришла:
Совет дала по-матерински мудро
И способ излечения нашла.
          Твоих ланит не покрывала пудра
С тех самых пор, как муженек усоп,
С тех пор, как ты главою среброкудрой
          Поникла, омочив слезами гроб.
И сына вразумила ты умело,
Дабы французских он не знал хвороб.
          О старшей дочке слава прогремела:
Мол, матери седин не посрамит,
А ежели свое откроет дело –
          И вовсе сводню старую затмит.
Отцы семейств, держите на примете
Сию невесту: сватам путь открыт.
          Наследства ей достанутся две трети,
Но длинен список похоронных трат:
Ее по злобе ввел в расходы эти
          Меньшой, беспутный, запьянцовский брат.
Наследство всё святой служило цели,
Снесут вертеп, где свил гнездо разврат,
          И новый дом – жемчужину борделей –
На пустыре огромном возведут.
Девицы всё уже предусмотрели:
          Там будет и достаток, и уют,
Инасия возьмет бразды правленья,
Фелисью в экономки призовут;
          Мошну набить – похвальное стремленье:
И нет такой средь дам, девиц иль вдов,
Кто б так был чужд хандре, унынью, лени.
          Но к делу! Приобщась святых даров,
Ты, сводня, при последнем издыханье
Велела дочь позвать к себе в альков.
          Сложив крестом натруженные длани,
Ей молвила: "Близ сажи – замара..."
И померла. Тут поднялось рыданье:
          Была ведь здоровехонька вчера –
Теперь пугает помертвелым ликом.
Девицы в круг восстали у одра
          В смятении и ужасе великом,
То принимаясь безутешно выть,
То оглашая спальню скорбным кликом.
          Но Паркой перерезанную нить
Узлом скрепить никто уже не в силах:
В челне Харона, сводня, будешь плыть
          Вдоль берегов пустынных и унылых.
Верней, не ты, а только тень твоя,
А у останков бренных и остылых
          Сморкаются клиенты и друзья.
Тебя до гроба вспоминать мы станем,
Вела к блаженству нас твоя стезя:
          Вся жизнь твоя была благодеяньем,
Ты отдала разврату тридцать лет,
Твоим усердьем, рвением, страданьем
          Любой из нас был столько раз согрет!
Взываю к вам, порядочные дамы:
Не разбирает смерть, кто юн, кто сед.
          Свершать придется путь вам тот же самый,
О бренности напомнить вам хочу,
Забудьте рознь у этой черной ямы
          И толстую затеплите свечу!

МАШАДО ДЕ АССИЗ

(1839-1908)

МАРИЯ

В изяществе твоем – такая сила,
Так легок шаг, так светел кроткий взор,
Что кажешься мне птицей легкокрылой,
С природой птичьей выигравшей спор.

Ты – на земле. Но если бы раскрыла
Могучие крыла, то вмиг в простор
Небесный воротилась… Мне ж с тех пор
Жилось бы беспросветно и уныло.

Нет, не хочу, чтоб синий небосвод
Манил тебя дарованной дорогой,
Чтоб ты предел покинула земной!

Под небесами наша жизнь идет:
Они и так видали слишком много.
Не улетай! Останься здесь, со мной!

СЕЯТЕЛЬ
(XVI ВЕК)
…вот вышел сеятель сеять.
                     Мтф. XIII, 3

Сограждане мои! Вы урожай собрали,
    И житница полна.
В минуту торжества тех вспомнить не пора ли,
    Кто бросил семена?

Был диким этот край, и путь тянулся долго
    Во тьме ночной,
Но не сломили их, ведомых чувством долга
    Ни ураган, ни зной.

По пальцам их сочтешь, но воля и усилье,
    Крест и закон
В цветущий райский сад пустыню превратили
    И сотню – в миллион.

Их ждал не только труд, лишения, и голод,
    И спор с судьбой:
Мог быть пронзен копьем, задушен иль заколот
    Из них любой.

Им гибельной стрелы случалось стать мишенью,
    Так почему ж
Бестрепетно они стремились к обращенью
    Заблудших душ?

Сертанов сеятель! Ты, как апостол Павел,
    Деяние свершив,
Спокойно можешь спать – ты след в веках оставил,
    По смерти жив!

ЗИМНЕЕ УТРО

Над волнистой грядою восточного склона
Снисходительно миру улыбку даря,
Появляется, глядя лениво и сонно,
В диадеме туманов восходит заря.

И туманы ползут по скалистым отрогам,
Безнадежно печален пологий откос –
Словно холмик могильный в убранстве убогом
Погребальных букетов да искренних слез.

И с трудом в пелене пробивается мутной
Солнца луч, озаряя молочную даль,
И в клубящейся дымке виднеется смутно,
Как в сережке алмаз сквозь густую вуаль.

Чуть заметно студеного ветра порывы
В апельсиновых рощах листву теребят,
Ветви их без цветов поникают стыдливо,
Вдовьи слезы их влажную землю кропят.

На трепещущих листьях снежок не искрится,
Льдом вовек не покроется горный хребет:
В нашем крае зима – разбитная девица –
На зеленой листве оставляет свой след.

Занимается утро, и с каждой минутой
Ускоряют туманы неспешный подъем:
Поредев, к небесам устремляются круто,
Открывая долину во весь окоем.

Поднимается занавес: явится скоро
Декораций величественных торжество:
Все по замыслу мудрого антрепренера,
В соответствии с гордым искусством его.

А в лесу увертюру начнет вдохновенно
Птичий хор, и в ответ на ликующий глас
Отзовется долина, осветится сцена,
И великое действо начнется сейчас.

СВЕТ ВО ТЬМЕ

Ночь угрюма, ночь темна,
Как страданье, молчалива.
В поднебесье сиротливо
Светит звездочка одна.

В чаще – мрак и тишина;
Ветра песенкой плаксивой,
Эхом грустного мотива
Убаюкана она.

Ночь глушит воспоминанье,
Страхи за собой ведет.
Грусть. Уныние. Молчанье.

Но в душе не оживет
Славой ставшее страданье,
В жизнь из смерти переход.

ПТИЦЫ
Je veux changer mes pensées en oiseaux.
                     C. Marot

Погляди, как, воздух прорезая,
Из долины в горы держат путь
Ласточки. Стремительная стая
В кронах пальм присядет отдохнуть.
Ночь свою завесу опустила.
Вслед за ними, уходя в зенит,
Мысль моя печальная летит
К небесам, и прочь с земли постылой.

Воедино в поднебесье слиты
Отрочества робкая мечта,
Явь любви и сон полузабытый…
Ты – царица этого скита.
Как цветок диковинно-прекрасный,
Скрытый в чаще темною листвой,
Видится мне лик небесный твой –
Лик любви безбурной, чистой, ясной.

Чтобы знала ты, как дни угрюмы
И как ночи горести полны,
В этот скит мои несутся думы,
Муками души порождены.
Пусть они, уснувшей птицы тише,
Вдруг коснутся твоего чела,
Чтобы еле слышно ты прочла
В книге страсти первое двустишье.

Пусть они, мечте моей послушны,
Скажут, что в душе, на самом дне,
Сберегаю образ твой воздушный –
Вот и все, что здесь осталось мне.
Пусть расскажут: звезды упованья
В беспросветном сумраке зажглись…
Ласточки стрелой уходят ввысь, –
Им вдогонку шлю свое посланье.

ДЕВОЧКА-ДЕВУШКА

Рассвет… Восход… И солнцу далеко до зенита,
Душа томится сладко, ликуя и грустя, –
Цветок полурасцветший, бутон полураскрытый,
Не женщина покуда, хотя уж не дитя.

Резва и угловата, робка и шаловлива,
В движенье каждом спорят смущенье и задор,
Как девушка, надменна, как девочка, стыдлива,
Читает катехизис и стихотворный вздор.

Как грудь ее трепещет, когда окончен танец:
То ль запыхалась в вальсе, то ль им опьянена,
Не вдруг поймешь, заметив дрожащих уст багрянец:
То ль просит поцелуя, то ли молится она?

Она целует куклу, разряженную ярко,
И смотрит на кузена: хоть брат, да не родной,
Когда же мчит стрелою вдоль по аллее парка,
Не ангельские ль крылья раскрылись за спиной?

И непременно бросит, вбегая из гостиной,
Взгляд в зеркало – пристрастный и мимолетный взгляд,
В постели лежа, будет листать роман старинный,
Где вечного глагола спряжение твердят.

И в спальне, в изголовье девической кровати,
Стоит кроватка куклы. Хозяйка в забытьи
Лепечет чье-то имя и тексты хрестоматий,
Безгрешно выдавая все помыслы свои.

……………………………………………………….

Из всех житейских тягот – пока одно: ученье,
Но в нем отраду сыщет, учителю послав
Нежнейшую улыбку, пока в сугубом рвенье
Придумывает фразу, где встретится “to love”.

Случается порою: стоит в оцепененье,
Грудь охватив петлею переплетенных рук,
Как будто ей предстало небесное виденье,
Пытается утишить смятенный сердца стук.

Но если в ту минуту безумными словами
Расскажешь ей о страсти, которой ослеплен, –
Жестоко посмеется, пожалуется маме,
Рассердится, заплачет, потом прогонит вон.

Божественно прекрасна чертой своей любою,
Глубоко тайна скрыта и не изъяснена:
Ты женщину в ней ищешь – ребенок пред тобою,
Ты с нею как с ребенком – но женщина она!
4], Fri, 08 Oct 2004 00:04:23 GMT -->