В МАГАЗИНЕ

Он завернул их бережно и тщательно
в зеленый драгоценный шелк. Внимательно

разглядывая розы из рубинов алых,
венцы жемчужных лилий, аметистовых фиалок,

он видит, как они прекрасны, не похожи
ни на один живой цветок. Попозже

он спрячет в кассу их – образчик своего труда,
и дерзновения, и мастерства. Заходят покупатели; тогда

он продает браслеты, перстни, ожерель им, но те
творенья лучшие таятся в темноте.

ДНИ 1908 ГОДА

Он в это время без работы оказался,
а жить-то надо – вот и пробавлялся
игрою в карты, в нарды, или брал взаймы.

Однажды предложили место в небольшом
писчебумажном магазине, за три фунта в месяц.
Он без малейшего сомненья отказался:
с таким образованьем, да на двадцать пятом
году? Ну нет, не для него такая плата.

Выигрывал он в день по два-три шиллинга –
не так-то много карточной игрой добудешь
в кофейнях жалких для простонародья, –
хоть и играл с умом и выбирал наивных.
И снова, снова залезал в долги.
Достанет редко талер, чаще – меньше,
бывало, соглашался и на шиллинг.

А раза два в неделю, по утрам,
после ночей – ужасных и бессонных –
купаньем освежался в банях и на взморье.

Поношенную, жалкую одежду
одну и ту же носил, всегда одно
и то же платье, полинявшее давно.

Вы, девятьсот восьмого года дни...
Не сочеталось с вашим обликом прекрасным
его поношенное и засаленное платье.

Ваш облик сохранил его другим,
когда он сбрасывал одежды недостойные,
залатанное стаскивал исподнее
и оставался совершеннообнаженным,
безукоризненно прекрасным – волшебство...
Растрепанные волосы и тело
чуть загорелое – ласкало солнце
на взморье утреннюю наготу его.

ВТОРАЯ ОДИССЕЯ

Dante. Inferno, Canto XXVI

Tennyson. Ylisses

Великая Вторая Одиссея
быть может, больше первой, но, увы –
и без гекзаметра, и без Гомера.

Как мал ему теперь родимый дом,
как мал ему теперь родимый город,
и вся его Итака так мала.

Когда любовь и нежность Телемака,
и верность Пенелопы, и седины
его отца, и давние друзья,
и преданность подвластного народа
и отдых без тревог под отчим кровом
проникли в сердце странника морского –
они лучами счастья загорелись.

И как лучи погасли.

                                        Жажда моря
проснулась в глубине его души.
И он возненавидел воздух суши.
Тревожили его покой ночами
Видения прекрасной Гесперии.
Тоска по странствиям его томила,
по тем рассветам, когда входишь в гавань,
которую с неизъяснимым счастьем
ты видишь этим утром в первый раз.

Тогда любовь и нежность Телемака,
и верность Пенелопы, и седины
его отца, и давние друзья,
и преданность подвластного народа,
мир и покой под отчим кровом – стали
ему невыносимы.

                                        Он ушел.
И вот уже Итаки берега
скрывались постепенно за спиною;
он плыл на запад, паруса наполнив,
к иберам, к Геркулесовым столпам,
Ахейское пересекая море,
и чувствовал, что оживает, что оживает вновь,
и опадают тягостные узы
постылых дел домашних, наполняя
его гонимое судьбою сердце
холодной радостью, свободной от любви.