СЕРДЦЕ

Я шла сквозь лес. Плоды
сердец на ветках зрели:
и те, что болью налиты, алели,
и те, что недозрелы и тверды.

Чуть выше головы,
свисая, трепетали;
я ощутила тяжесть их, и дале
оставила звенеть среди листвы.

Одно я сорвала -
перпурно-зрелый слиток,
венок из маргариток
вокруг него сплела.

И ритм его живой
внезапно осознала:
сочилось сердце ало
горячею смолой.

Сквозь кожуру рвалось,
с надтреснутой губою -
сердечко голубое,
что в муках родилось.

ВЕДЬМА

Одна луна взойдет, другая станет тенью.
Неразличимы дни и жизнь моя проста.
О, драгоценный лик, тебя венчает пенье:
синицы синей трель и черного дрозда.

Дрозд черно-бархатист, напев его разумен,
а флейты голос чист во тьме и невредим.
Лесная дева, знай, среди замшелых гумен
сбегается зверьё к источникам твоим.

Коричневы их лбы с растущими рогами...
А у ночей твоих
павлинья красота цветет в редчайшей гамме
и шёпот или крик колеблет их.

Рептилий изумруд. И россыпь насекомых
вкруг лезвия ножа уклейки золотой.
Упадок летних сил в зеркальных водоемах,
и тишина приходит на постой.

Владения мои! В путь отправляюсь дальний;
я волхвовать могу, могу колдуньей быть.
Да будет сад цвести и зреть орех миндальный,
и алое вино, коль захочу я пить.

Прозрачная земля, от жажды умираю!
Ты зреешь... Силы дай, чтоб я смогла понять
как ручку повернуть у врат тяжелых рая
и снова в том саду под деревом стоять...

НЕКРОЛОГ

Умру и я, как многие из многих;
и грабли на дорогах бытия
оставят след - гряду могил пологих.
Одна из неимущих и убогих,
в пустое небо взгляд уставлю я.

И стану прахом. Время всех меняет.
А на углу со шляпою пустой,
как палочку волшебную, сжимает
свой посох нищий. И закат роняет
в подставленную шляпу золотой.

Но этот дар не взять в худые руки
и даже на картошку не сменять.
А я сыта, лежу не зная муки,
Так морю вторят раковины звуки,
в них скорбь и гнев. Страстям уже не внять...

Да, я была. Я пыль с подмёток ваших.
Я знаю, умирать вам тяжело.
Торгаш доход считает, дурень пляшет.
А вы у светофора: путь укажет
неумолимый рок, тупое зло.

Вы каторжники, руки ваши знают
лишь тачку, у иного - нож в груди.
Тут бьют воров, там дурней истязают.
Я - прах, что с ног народа отрясают,
я знала вас, оставшись позади.

Я этот облик ваш в себе носила;
как зеркало разбитое, слаба,
я плохо вашу сущность отразила.
Ах, я для вашей вечности не сила -
ничтожество, песчинка... и раба.

Ком глины, из которого ваяют
простую форму, взявши в оборот.
Что вам сердца, которые пылают,
уста, что к вам с надеждою взывают,
и голос, что осанну вам поёт?

ФЕЙЕРВЕРК

Едва лишь вспыхнув, гаснет фейерверк.
Но сотни искр кружатся в хороводе,
Как россыпь звезд на темном небосводе.
А ночь длинна.

Прижавшись к дереву и глядя в небеса,
Я вижу золотистых струй движенье,
В пруду оттанцевало отраженье.
А ночь длинна.

Я в легком платье, в шляпе; зябко мне.
Волна дробит до радужного света
Цвет бледных хризантем, волна ли это...
А ночь длинна.

Ищу скамью, в комок сжимаясь, жду.
Змея перед броском, что кольца сжала.
И в бешенстве её трепещет жало.
А ночь длинна.

Окоченевших рук не отогреть.
То пальмовая ветвь во мраке или
Над крышами серебряные шпили...
А ночь длинна.

Мой дремлет глаз, но где-то в глубине
Под веком кружит солнца колесница.
Зеленый круг на красный круг ложится.
А ночь длинна.

Давно уже погас тот фейерверк.
Двенадцать. Даль озвучена часами,
Домой дорогу ноги знают сами.
Ты не придешь.

УЕДИНЕННОЕ

Я облачаюсь в одиночество своё
И ничего, что рукава длинны -
теплее нет одежды, для нее
ни стёжки, ни булавки не нужны

Мне некто одиночество скроил,
что боль и облик чувствует людей;
я в складках знак увидела, он был
таким, как шеи черных лебедей.

И пробудился взгляд внутри меня
- Павлиний глаз, что крылышки смежил -
он видит волны, что бегут, тесня
границы светлых дней и темных сил;

и увлажняют золото волос
эльфийской девы. Тянут в бездну вод.
И год, что сел на каменный утес,
как птица, в страхе дни свои зовет.

Так тихо здесь. И платье так длинно,
но будет впору мне когда-нибудь.
И рыбы опускаются на дно,
цветными плавниками бьются в грудь.

Посеяны земные семена.
Плечо блестит рудою золотой.
Трепещущая легкость полотна,
мерцая, лоб охватывает мой.

ЖАБА

Синие сумерки влагу струят постепенно.
Тянется вширь окоём золотого суфле.
Трепет берез превращается в бледную пену,
Высится тополь, чернея, в рассеянной мгле.
Яблоко ветры, как череп, сорвав, откатили,
Медленно лист дотлевает, осенний, шурша.
Дальнего города призрачно светит душа.
Белый туман клубится, подобно рептилии...

Я жаба.
И люблю я ночные светила.
Возгораются слабо
Вечерами пруды от пурпурного ила.
У бочки прогнившей
С водой дождевою сижу, и мой взгляд стекленеет;
С головою поникшей
Ожидаю мучительно, скоро ли свет околеет.

Я жаба.
И люблю я все звуки ночные.
Флейта когда бы
Тростники пробуждала речные...
Нивы звучанье -
Скрипка стрекочет, маня.
Я слух и молчанье,
Дерни за лапку меня.

От трухлявой доски
По цепочке суставчатой ввысь,
Как из вязкой тоски,
Из трясины потянется мысль.
По щебню, сквозь кущи
Скачу, словно разум, что тёмен и мал.
Ворох лиственный, плющ ли
Росой изумрудной меня омывал.

Я вплываю, дыша,
В тихий омут блаженства, ничей.
Безголоса душа
Пред цветным опереньем ночей.
Так убей же! Смогла бы
Отвратительно крикнуть в ответ:
Я жаба.
И ношу в себе самоцвет.

ОГОРОДЫ

Вглядишься, под листвою спелою
воскресный день в тени оград;
Зеленый дом с панамкой белою
опутал дикий виноград:

В беседке девочки, солдаты,
подсолнухи вокруг смеются;
под солнцем яблоня, томаты,
малины куст, и розы вьются.

Средь этой роскоши на грядке -
малыш, в коляске развалясь,
вздымает розовые пятки,
и рубашонка задралась.

ТРАГИЧЕСКАЯ РАЗВЯЗКА

Тигр ежедневный путь свой отмеряет
за шагом шаг.
Порой под вечер голод утоляет;
он здесь чужак.

Решетки сталь: за нею мир бесплотный
со всех сторон;
удар и крик, и мрак зимы холодной -
всего лишь сон.

Идет домой: забыв язык свободы,
скользит на свет.
И клетка мстит ему в момент ухода,
кидаясь вслед.

В немой тоске он вспыхивает ярко:
то боль была.
В полосках сажи золото огарка
свечи, сгорающей дотла.

ИНТЕРВЬЮ С САМОЙ СОБОЙ

Я в городе невзрачном родилась,
где – церковка, два-три ученых сана
и крупная больница (как ни странно –
«психушка»), что за годы разрослась.

Я в детстве часто говорила «нет».
В том радости для близких было мало.
Я и сама бы, право, не желала
такую дочь произвести на свет.

В одну из многих войн училась в школе.
Я рассуждала так в двенадцать лет:
– «Не будет войн, наступит мир без бед»,
о совершенном думая глаголе.

Учителя признали мой талант,
засим образование мне дали.
Мы слова «сокращение» не знали,
Когда нам выдавали аттестат.

Учителя нам ставили отметки,
заботились об уровне юнцов,
стараясь в жизнь нас выпустить из клетки...
Попала я в бюро в конце концов.

Я день-деньской на службе пропадала,
работала почти что задарма.
А вечерами что-то сочиняла
(отец решил, что я сошла с ума).

Карандашом по карте я вела
свои маршруты мнимых путешествий.
А в тихий день без всяких происшествий
большого счастья, так сказать, ждала...

КОЛОНИАЛЬНАЯ ЛАВКА

У мелких городов одно лицо.
Все мазаны они единым мирром.
Окно. Мужчина. Завтрак: хлеб, яйцо.
И мухи, что кокетничают с сыром.

Подмигивает сахар и корица.
Соленья возбуждают аппетит.
И «Монпасье» на солнышке лоснится
и с детской ненасытностью роднит.

А за прилавком сдобная матрона –
с пакетиками в ручках – тут как тут,
и между тем вещает скорбным тоном:
«– А цены на муку опять растут...»

МАЛЕНЬКАЯ ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Поскольку грусть в глазах твоих жива
И лоб высокий думы омрачают,
Позволь тебя утешить, – так слова
Находит тот, кто колыбель качает.

Я призову и Солнце, и Ветра
Дарить тебе хорошую погоду;
Прекрасных снов да снизойдет пора
Взамен тенет ночного небосвода.

А если ты споешь мне новый стих,
Я всем стихиям благодарна буду
За то, что грусть жива в глазах твоих
И лоб тяжел от мыслей равных чуду.

РЕЛЬСЫ НОСТАЛЬГИИ

Сегодня видела я поезд уходящий.
Он шел как раз в Швейцарию.
Иной
Считает, «Студебеккер» лучше...
Но мне милее с давних пор могучий
Дымящийся состав – кумир экрана;
Когда-нибудь приедет он за мной
И увезет в неведомые страны.

Я не могу ни на одном перроне
Спокойно возле поезда бродить
И, словно деловитый посторонний,
Вокзалы стороною обходить.

– Как это нелегко (поймут не сразу)
в такие дни в автобусе, в час пик,
спокойным тоном выговорить фразу:
«Один билет до Штеглица...» Тупик.

Я видела сегодня: поезд скорый
Ушел в Париж. Я остаюсь опять
На должном расстоянии стоять,
Что мне без слов понятно в эту пору.

Никто не будет ждать в той стороне.
На привокзальной площади нет эха.
И места, где тоскуют обо мне,
Нет в планах поездов и списках Рейха.

«ЕРЕМЕЙ»

Они бросали в него каменья.
Улыбка с лица не сошла, – он хотел
собой оставаться, не собственной тенью.
Никто его душу не разглядел.

И не было слышно ни жалоб, ни пенья,
когда в пустыню ушёл Еремей.
Они бросали в него каменья.
он дом построил из тех камней.

* * *

Сказав: «Тоска по Родине», я мыслю
иллюзией, нет Родины в том смысле,
в каком её я знаю, в этом знанье
всё то, что подавляет нас в изгнанье.
Чужие мы в родных местах тех лет.
«Тоска» осталась.
«Родины» лишь нет.

* * *

Я не ревнива по своей природе.
И в мыслях нет чего-то в этом роде.
Ах, в прошлый раз...
В тот раз, конечно... Впредь
благоразумной стану,
поглядеть
тебе на это будет интересно.
Допустим, что тебе со мною тесно.
Гуляй себе, я слова не скажу.
(Но: встретишься с Мими или Жужу,
за столиком в кафе с ней сядешь рядом...
И если я ее отмечу взглядом,
за светской болтовней и новостями
той даме – лаком крытыми когтями –
сама вцеплюсь в бестыжие глаза!)

МОНОЛОГ КНИЖНОГО ЧЕРВЯ

Моль вещи жрёт в один присест,
а клоп берёт натурой,
и каждый червь жив тем, что ест.
Я – сыт литературой.

Будь проза это или стих,
сюжет любой смакую,
хоть детектив, хоть миф: от них
я, как гурман, ликую.

Я так начитан, как никто,
я не дурак, признаюсь.
Что книга значит – знаем то!
Я книгами питаюсь.

Сил и смекалки даст сполна
та пища господину.
Что прочий тянет из зерна,
то я из Гёте выну.

Литературой я прожжён,
библиотекой вскормлен.
Но вкуса ворох книг лишён
и плохо приготовлен.

От чтенья есть и толк и прок –
хитрец нас убеждает.
Но есть в обжорстве свой порок:
он время убивает.

Не потерять бы головы
за книгами, коснея...
Ведь поглощенье книг, увы,
не делает умнее.

БЫСТРОЕ ФОТО: МАРСЕЛЬ

«В порту «Джульетта» нам ли горевать!
На катере выходим завтра в море,
Айме, моя последняя невеста,
– Когда-то так же звали мою мать;
и Марио, наш сын. Была сиеста...»

Тот голос скрипучий как обод стальной
других берегов достигал.
В Марселе, в типичной портовой пивной
гитара бренчала, певица кричала.
И слух наш изрядно страдал.

Девица прошла через зал
молодая и незанятая,
купила билеты, чтоб после их перепродать.
Заказа она, в общем, тоже не прочь подождать.
Матросы с усмешкою: « Так вот оно и бывает!»

То был очень жаркий, по южному солнечный день
вблизи Notre Dame de la Garde. Полдневная тень
ушла под столы, что к обеду гарсоны накрыли.
Двенадцать ударов часы аккуратно пробили.
Имели бы денег сполна иностранцы – с порога
Акулий плавник заказать или, лучше всего, осьминога.
Но мистер лишь дюжину мидий велел принести.
О мидиях мистера справочник оповестил.

И с чувством фальшивым гитара стрекочет устало.
Певица в ускоренном ритме все громче кричит;
а все потому, что в тарелку монета упала
и в этой тарелке оббитой призывно бренчит.

Но там, за столом, где обычно шумит и теснится
гурьба моряков и крутых иностранных солдат,
где мясо без меры с тарелок руками едят,
там все по-другому, чем пела старуха-певица.
Чуть что: за ножи, что лежат ближе к телу.
Гремит полицейский свисток то и дело!

Снаружи волной Средиземное Море играло,
вблизи кораблей еще ярче синело оно.
И солнце вокруг как положено солнцу сияло.
– И все это также в расценочный лист включено.

ОСЕННЯЯ МЕЛАНХОЛИЯ

Сад не увянет.
У меня нет сада.
Нет дома, где бы ветер плакал от досады.
Не причиняет боль мне туч свинцовых клетка,
Поскольку небо вижу я и так довольно редко.
Я к звездам не стремлюсь уже, как прежде.
Мне газовый фонарь укажет путь к надежде.
Не огорчит беда, не впечатлит отрада.
Мне осень не страшна,
Ведь у меня нет сада...

ПОД ХМЕЛЬКОМ

От коньяка мне стало хорошо.
Уже танцуют стены и предметы!
Их надо поблагодарить за это
И заключить, что хмель мой не прошел.

Ну вот опять я лишь навеселе.
Ни разу в жизни не пришлось надраться.
Иной бы разум кануть рад стараться
На дно стакана... Мой всегда в седле.

С роскошным фраком пью на брудершафт.
Движенья верны, каждый жест отточен.
Рассудок мой при этом, между прочим,
Пасет меня, исследуя ландшафт.

И вспомнив день похожий, год назад,
Хочу тихонько к двери прислониться.
Лишь хмель со мной... И впору удивиться:
Так для кого же новый мой наряд?

Тебя опять, конечно, рядом нет,
Когда мне плохо. В основном ночами.
Под бой часов похмелье гасит свет...
– И завтра снова буду я в печали.

НА СТОЛИКЕ В КАФЕ НАЦАРАПАНО...

Со мной такого прежде не бывало;
других я вечно заставляла ждать.
Сижу среди кофейного развала...
А стоит ли, – пора вопрос задать.

Все по-другому, чем в былые дни.
Мы понимаем: наша песня спета..
Не спрашивай. – Слова нам не нужны,
нет смысла даже говорить об этом.

Уж заполночь! Последний гость не в счет...
Я в городе, где огибая сушу,
четыре миллиона душ течёт,
но редко встретишь родственную душу.

МЕЛАНХОЛИЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Когда одна я, дом и не живет.
Чужие существа глядят с портретов.
Здесь книги мной оставленные где-то..,
гвоздики вянут, сохнет бутерброд.

Тоска. Шумит хозяйская родня.
И остается лишь в кино податься.
– С Эллен мне было так легко общаться...
Она помолвлена, и ей не до меня.

... Год пролетел, как не было его,
оставив от меня лишь оболочку.
Врач скажет: нервы, ужин в одиночку...
Живут же как-то люди, ничего.

Мне снится иногда: сирень цветет
(порою может сон быть столь банальным – )
чтобы проснуться в комнате опальной,
почуяв: холод с улицы идет;

И вместо нежных веток голубых
срывать листы календаря сухие,
сворачивать тоски своей стихию
и прятать узы летних снов своих.

Все так же мерзнет под моим окном
сирени куст, темнеет снег на грядках.
Дымится печь. И требует порядка
и новых светлых стен хозяйский дом.

Мой близкий друг уехал от меня.
И птичка улетела в непогоду.
И буря гнет свое день ото дня.
Лишь я сижу и жду весны прихода.

ПОЗДНИМИ НОЧАМИ

Притихли все дома во всех кварталах,
Таверны спят и танцевальный зал.
Все смолкло – вплоть до песенки усталой,
Что уличный мальчишка напевал.

Машины спят, заводы опустели.
И грезят дети счастьем и весной.
Супруги возвращаются домой,
На шторах пляшут их худые тени.

Автобус грохоча ночной асфальт утюжит.
Бродяга на скамье простужено храпит.
И слепо пес чужой вдоль подворотен кружит,
Оплакивая тех кем брошен и забыт.

Как черное рванье нависла ночь земная
В своих кроватях те, кто там и должен быть.
Луне самой пора давно глаза закрыть.
Лишь те, кто болен, бодрствуют, стеная.

Так тихо, словно в мире горя нет.
И о борьбе за хлеб дневная песня спета.
– Лишь смерть свое продолжит дело где-то.
Об этом мы узнаем из газет...

АГОТА

Агота - две косички с сединой.
Агота наша всё на свете знала.
По пятницам нас бережно купала.
Агота - имя нянюшки родной.

Она носила платье изо льна
с баварским лифом, выцветшем с годами.
Так трогательно пела вечерами
нам песни ломким голосом она.

Вела беседы с Богом напрямик.
Когда Он нас не жаловал вниманьем,
она спешила в храм на покаянье -
и помогало вмиг.

Агота прожила свой век одна.
Любила нас. Еще кота любила,
которого в наследство получила
от батюшки покойного. Она

оставила и двор и дом родне,
с ней библия была и чувство долга.
Порой для нас букварь читала долго,
перебирая четки, как во сне.

Агота свойства трав целебных знала
и пользоваться знанием умела.
При виде городских врачей краснела:
больной погублен, так она считала.

Однажды ей открылось: все дела
окончены. Нет пятен на одежде,
в карманах - дыр, и вырос тот, кто прежде
нуждался в ней, кого она пасла...
- И Бог ее призвал. Она ушла.

ТОСКА ПО МАЛЕНЬКОМУ ГОРОДУ

... Сейчас бы жить в том самом городке,
где в старом центре рыночная площадь,
где эхо по ночам гортань полощет,
шагая по брусчатке налегке.

Где ратуша, фонтан во весь размах -
в давно ушедшем стиле, где смущают
влюбленных, что часов не замечают,
своим вниманьем статуи впотьмах.

Где старые дворы в дремотном свете,
как из иного мира, где порой
залает пёс да, утомясь игрой,
в тени деревьев отдыхают дети.

Цветет герань, благоухает сад
у крошечного дома; и подушки
хозяйскою рукою для просушки
на черепицу выложены в ряд.

Здесь времени запасы - на века.
Из отпуска столетье не выходит.
На лавочках у дома день проводят...
А тема одиночества редка.

Ночной покой ничто не возмутит.
И звезд сиянье облака не застят.
И тотчас духи свет фонарный гасят,
едва луна в усмешке рот скривит.

От всех и вся в известном далеке
нам кажется, там тишь да гладь, и мнится,
что многое могло бы позабыться
в таком чудесном тихом городке...

* * *

Что не было тебя – возможно ль это!
Мне кажется, всегда вот так, вдвоем,
охваченные разом тьмой и светом,
сквозь сон и сквозь реальность мы идем.

Ты мне принадлежишь! С тех пор, как сердце
своё ты мне решилась подарить,
я чувствую так много сил, что деться
им некуда – лишь новый мир творить.

Я в новый день, пусть тонет он под нами,
иду с надеждой, под ногами – твердь,
все потому, что я держу, как знамя,
твоих волос сверкающую медь.

ПЕРЕЕЗД

Жилищные условия – тот хлам,
который домом называть неловко.
Почти как разоренная кладовка,
что много лет жильем служила нам.

Приносят счастье черепки – фарфор
теперь поверил в это, слава Богу.
И грузчики теснят рояль к порогу
и книжный шкаф, и дик их разговор.

на стенах от картин лишь пятна света,
и ящики – чтоб сесть передохнуть
ни одного фонарика, а где-то
железный провод преграждает путь.

Когда весь скарб на улице пылится,
то грузчики уже сидят в пивной.
А небом правит Божия десница,
и дождь нам посылает проливной.

Но, наконец, все позади, идём,
отправив мебель с шатким экипажем.
Потом об этом времени вздохнем:
– «Тогда еще мы жили там,» – мы скажем.

ГЛЯДЯ В БУДУЩЕЕ

Я так мечтаю о большой карьере,
богатстве, блеске, радости земной!
Я думаю о дальнем синем море,
я – журналист, весь мир передо мной.
Посредством атласа по неизвестным странам
люблю я путешествовать. Иду
и знаю точно, жизнь моя так странно
изменится, найду свою звезду.
Да, мне бы только выйти за пределы –
я размечтаюсь так, что нету слов.
Я сделаю карьеру, это дело –
на кухне или при мытье полов.
Но есть у нас надежда, и прекрасно.
Самообман – забывчивости бред.
Спектакль нашей жизни ежечасно –
печальный фарс, трагический памфлет.

ДО СВИДАНИЯ

Прежде, услышав хоть что-то смешное,
будь это шутка, словечко пустое,
мелочь какая пикантная, бредни
или о Мертен последние сплетни,
Михи Нусбаума чувственный бас
или смешинка попавшая в класс,
если я с кем-то вела болтовню
или поссорилась крепко на дню,
тут же мне внутренний голос твердил:
нужно скорей рассказать это Хилл!
Кончено!
Вот и сижу одиноко,
больше не трогают шутка и склока,
гогота больше не слышу окрест,
ни одобрительных возгласов с мест.
Разве что трижды за сутки случится
мне вместо Эвелин Корлей трудиться
или прекрасную Чехову вижу
или слова модной песни твержу –
думаю, кто бы посмел приказать:
надо скорее все Хилл рассказать!
Но подожди еще лишь пару лет,
все это будетфальшивый секрет.
Мы непременно увидимся снова.
Всё, что случилось, от первого слова,
всё до последних мельчайших скандалов,
всё, что я прежде писала, читала,
с кем телефон обрывала, все эти
самые лучшие шутки на свете –
манна небесная нашей душе...
Хилл, всё тебе расскажу я уже!!!

ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ

О путешествиях раньше мечталось,
в море и пальмы мечта окаймлялась,
ныне меняется точка отсчета,
странники мы, это наша забота;
тот, кто когда-то мечтал о дороге,
ныне хотел бы стоять на пороге;
в путь, но без списков, без языкознанья –
за путеводной звездой без названья.
Раньше багаж уходил в Биариц,
ныне он гость неизвестных столиц
в странах, что нынче открыты едва
и не запятнаны так, как слова,
маской учтивости ложной,
и далеки невозможно.
Чтобы к стране той хваленой примкнуть,
надо сперва забронировать путь.
И – поезжай, а игра в ожиданье
кончится мягкой посадкой в изгнанье.

АЭНДОР
1914-19-?

"...здесь в Аэндоре есть женщина волшебница". - 1 Цар 28, 7.

Сурова земля к безутешным сердцам,
но их в Аэндоре ждут.
Жены, скорбя по своим мертвецам,
дорогу легко найдут.
Тех, кого помним в лицо до сих пор,
мы вновь обретем на пути в Аэндор.

Руки во тьме - Боже мой! - узнают! -
Смотри и внимай голосам,
что нас утешают! Легенды не лгут,
ты в том убедишься сам.
С мертвыми можно вступить в разговор
за некую мзду на пути в Аэндор.

Но нам непонятна смутная речь -
дрема их так глубока!
Их с дальнего берега могут привлечь
только уста чужака.
Так к матери весть перейдет рубикон
от сына. Таков Аэндора закон.

Таланты, что явлены напоказ,
на радость мертвым даны.
Пока они не откроют глаз,
стенать и хрипеть должны.
Оформится в связную речь этот вздор
утробный, - плати на пути в Аэндор.

Терпенье и вера нужны - на век,
и мы разгадаем ответ.
Ведь то, что вещает родной человек,
порою похоже на бред.
(Нас сводит с ума лживых призраков хор,
пока о наших любовных делах не вызнает Аэндор...)

О, путь в Аэндор древнейший из всех
и самый безумный путь.
Ведет он к логову Ведьмы тех,
кто скорби изведал суть.
С времен, когда правил Саул, до сих пор
их путь неизменно ведет в Аэндор.

ВЛАСТЬ СОБАКИ

Нам хватает несчастий на нашем пути
от жен и мужей, с кем по жизни идти,
мы знаем, нас горе настигнет и так...
Я прошу: сторонитесь собак.
Зачем увеличивать скорби свои?
Держитесь подальше от этой любви.

Братья и сестры, купите щенка -
и вложите деньги в любовь на века.
Она будет щедрой, а ласка и кнут,
питая покорность, сердца отомкнут.
Но стоит ли риска сия благодать,
чтоб сердце свое на расправу отдать.

Минут четырнадцать лет, что даны
природой, и будут болезни видны.
Вы столкнетесь с негласным судом ветврача,
и поймете - от яда ли, пугача -
собаке от рук ваших выпало пасть...
И сердце свое вы ей бросите в пасть

А когда это тело, что нянчили вы,
станет тише воды и покорней травы,
этот дух, что на каждый ваш зов отвечал,
вдруг уйдет - поймете, что он означал.
Куда-то уйдет, не вернется вспять.
Но собаке успели вы сердце отдать.

Мы достаточно горя хлебнем на пути,
предавая земле тех, с кем рядом идти.
Нам дается не даром любовь, а взаймы,
и проценты платить соглашаемся мы.
Чем дольше владеем, тем выше процент.
Так приносит страдания нам каждый цент.

И придется платить, долг велик или нет,
только смерть дает справедливый ответ.
Боже правый, зачем - до прихода ее -
вы собаке бросаете сердце своё?

ДОРОГА ЧЕРЕЗ ЛЕС

Когда-то дорога была через лес,
и минуло семьдесят лет.
Ты видишь, что сделали дождь и зной:
дороги той больше нет.
Ни знака, что кем-то был путь проторён
(с тех пор, как поднялся лес),
но он - под натиском анемон,
под вереском - не исчез.
Там вяхиря самка гнездо свила,
там рай для семьи барсука.
Когда-то дорога сквозь лес была.
Об этом спроси лесника.

И если под вечер войдёшь в тот лес
в зените лета, когда
прохладой овеют края небес
форельную гладь пруда,
там выдры непуганой свист-манок
услышишь: шорох и свист,
и мерную дробь лошадиных ног -
сквозь лес, что тернист и мглист,
сквозь чащу стремительный вечный галоп
стихии наперерез;
знакомый, как запах росистых троп,
потерянный путь через лес...
Но нет пути через лес.

ПАЛЬЦЕМ В НЕБО

Джейн Остен Бичер Стоу де Равз
была сам ангел во плоти.
Ее супруг же был как раз
так плох, что бог не приведи.
Курил, священников ругал,
любил бега - сей грех скрывал.

Он увлечение игрой
держал в секрете от жены.
Джейн Остен плакала порой -
ей были все грехи видны.
Джейн не открылось лишь одно:
гнедая тянет их на дно.

Сэр против святости восстал
(с такой женой всё может быть):
их попугай браниться стал,
мартышка выучилась пить.
В жене он совесть пробуждал.
Она возвысилась, он пал.

Но кризис, так сказать, помог
Джейн приумножить добродетель.
Ей вестовой доставил в срок
депешу, я тому свидетель:
"Макиавелли Белиал",
с пометкой "срочно" - штамп стоял.

Она б не тронула письма,
Но долг и срочность обязали
раскрыть, и Джейн прочла сама:
"Твоя Лилли опять в печали
и кашляет, я не пойму,
ее содержишь почему?"

Ошибка вышла в адресах.
Муж был у черта на куличках.
Гнев изливает Джейн в слезах
и в письмах на шести страничках.
Те письма шлет, поставив дату,
и матери, и адвокату.

Тут сэр, в ошибке убедясь
жены и, думаю, своей,
с городовым наладив связь,
помчался в путь обратный к ней.
Лилли, свою лошадку, он
везет с собой, наняв вагон.

Немая сцена, вздох без слез.
Сто поцелуев сняли стресс.
Джейн за Лилли взялась всерьез,
утратив к письмам интерес.
Играет с мужем на бегах.
Все это так, увы и ах.