МАРК ГРИНБЕРГ
1953–2023
Впервые имя Марка Гринберга как поэта-переводчика мелькнуло, сколько помнится, в антологии поэзии французской Плеяды, изданной в середине 1980-х годов «Радугой»; для меня это издание довольно памятно, там перепечатали кое-какие мои переводы, а когда я спросил о гонораре, очень удивились: «Вы же давно умерли!» Спутали с Верховским... Но именно там моим «соседом» по переводам из Реми Белло (третьим «главным» поэтом Плеяды после Ронсара и дю Белле) как раз и оказался Гринберг, мне вовсе неизвестный; очень высокую культуру его работы с французской классикой я тогда отметил. В 1990-е годы Гринберг появился вновь, уже как переводчик самого значительного, возможно, французского поэта наших дней – Ива Бонфуа. Переводами из Бонфуа – по собственной просьбе – ниже и представлен в этой антологии Гринберг, но, каюсь, переводы я выбрал совершенно не те, на которые указывал переводчик. Как неоднократно утверждал М. Гаспаров, составитель антологии просто обязан быть субъективным.
ИВ БОНФУА
(1923–2016)
ПЕНА, РИФ
Неприступная высота одиночества, сколько дорог!
Красное платье, сколько близких мгновений в саду!
Но прощай средь холодной зари, моя чистая вода.
Прощай, вопреки крику, плачу, сну.
Слышишь, уже не нужны эти руки, вечно
Не расстающиеся, словно утес и пена,
И не нужны глаза, что обращаются в тень,
Предпочитая сон, еще разделенный нами.
И не нужно пытаться соединить молитву и голос,
Надежду и ночь, влеченье к пучине и к гавани.
Видишь, в твоей душе встает не Моцарт, но гонг
Против оружия смерти, лишенного вида и формы.
Лицо из мая, прощай.
Синева небес потускнела сегодня, здесь.
Еще раз мечом безразличья
Землю спящего ранит звезда.
МЕСТО УМЕРШИХ
Какое оно, место умерших,
Есть ли у них, как у нас, право идти по дорогам,
Говорят ли они, реальнее ли слова их, чем наши,
И кто они: дух листвы или поверхность листвы?
Построил ли феникс для них замок,
Поставил ли для них стол?
Крик какой-то птицы в огне какого-то дерева –
Это ли пространство, куда они все втиснены?
Быть может, они лежат в этом листе плюща,
А их зияющая речь –
Гавань разрыва меж листьев, в которую входит ночь.
ЖАН И ЖАННА
Ты спрашиваешь, как зовется
Этот ветхий приземистый дом, –
Вот как: Жан и Жанна в иной стране.
Когда широкие ветры летят
Над порогом, где ничто не поет и не является.
Это Жан и Жанна: с их серых лиц
Осыпаются белила дня, и я снова
Вижу окно прошлого лета. Помнишь?
Далекая арка, дочь теней, сияет.
Сегодня вечером мы зажжем огонь
В большом зале.
Мы удалимся:
Пусть он живет для тех, кто умер.
ВЕЧЕР
Синие и черные полосы.
Пашня, стянутая к низу неба.
Постель, громадная и мятая, как набухшая река.
– Видишь, уже вечер,
И огонь говорит возле нас из вечности шалфея.
ТЕРПЕНИЕ, НЕБО
Что нужно тебе, вновь возникший голос, близкий к почве,
Как сок маслины, оледеневшей в прошлую зиму?
Божественное время, чтобы успеть наполнить этот сосуд,
Да, только любовь к этому времени: пустынному и полному светом.
Терпение, чтобы под быстрым небом дать жизнь огню,
Сосредоточенное ожидание вина темноты,
Открывающее арки мгновенье, когда ветер катит
Тени по твоим ушедшим в размышленье рукам.
СЕРДЦЕ, НЕСМУЩЕННАЯ ВОДА
Ты весела иль печальна?
– Я знаю лишь одно:
Ничто не гнетет мое
Необратимое сердце.
Даже птица не ступит
На стеклянную крышу
Этого сердца, пронзенного
Сумраком и садами.
Тревога лишь о тебе,
Испившем моей жизни,
Но в этой листве нет
И тени воспоминанья.
Я – простое мгновенье,
Несмущенная вода.
Сумела ль я тебя любить,
Не зная, как умирать?
КНИГА, ДЛЯ СТАРОСТИ
Звезды, гонимые с пастбища на пастбище; и пастух,
Над земным счастьем стоящий сводом; и покой,
Словно свиристенье насекомого, неровное,
Вылепленное каким-то бедным богом. Молчание
Поднялось из твоей книги к твоему сердцу.
Ветер бесшумно зыблется в шуме мира.
Вдали улыбается время, ибо перестало быть.
Просты в саду зрелые плоды.
Ты постареешь,
И, в цвете деревьев теряя цвет,
Бросая на стену всё более медленную тень,
Становясь, наконец, и в душе землей, над которой угроза,
Ты вновь начнешь эту книгу с оставленной страницы,
Ты скажешь: "Так это были последние темные слова".