НИНА ИСКРЕНКО
1951, д. Петровская Саратовской обл. – 1995, Москва
Странно, конечно, обнаружить среди поэтов-переводчиков – поэта-концептуалиста, да еще “звезду” черного юмора. И так же странно вписывать против имени веселой Нины Искренко дату ее смерти. В ее наследии переводы занимают не последнее место; книгу стихотворений Джона Хая (переводившего стихи Искренко на английский) перевела единолично.
АННА СВИРЩИНСКАЯ
(1909-1984)
ХВАТАЮСЬ ЗА ЧТО ПОПАЛО
Хватаюсь за что попало,
за снежные хлопья, деревья, дурацкие
телефонные звонки,
за детские шарфики, командировки,
за стихи Ружевича,
за сон, яблоки, утреннюю гимнастику,
за разговоры о благотворных свойствах
витаминов,
за выставки авангардистов, за политику,
за лязганье ветра на могиле Костюшко,
за музыку Пендерецкого,
за стихийные бедствия в дальних странах,
за наслаждение моралью и наслаждение
аморальностью,
за сплетни, за холодный душ, за модные
журналы,
за изучение итальянского языка,
за псов и котят и любую бредятину.
Хватаюсь не глядя,
лишь бы не сойти
с дистанции.
САМОУБИЙСТВО
Маловато во мне воздуха.
Придется отворить
все свои окна и двери,
придется.
Вспороть крышу,
разворотить стены, фундамент.
Проветрить.
В конце концов, это мое право –
право на воздух.
ТАДЕУШ РУЖЕВИЧ
(1921–2014)
ПОКОЙНИК ИЗ ВЕЖЛИВОСТИ
Ладный сундучок сосновый
с крышкой и выпушкой из глазета
быстро выстругали живые
для усопшего человека.
Он не роптал, лежал себе тихо,
бороду не теребил рукою.
Слушал их, шепчущих прямо в ухо
об этом, о вечном покое.
Свечи горели, рыжие свечи
в еловом запахе истончались,
тени по стенам, летучие тени
запутывались в печали.
Ему хотелось взглянуть на эти
стоны и слезы своими глазами,
но те, что рыдали, прижали веки
черными пятаками.
В костеле он было вздрогнул, как раньше,
от плача свечей золотистых,
но хором рявкнули реквием
басы настоятеля и органиста.
Достойно тяжелую крышку прижали
венком красивым, как орден,
ему не хотелось портить обряда,
и он его не испортил.
ДЖОН ХАЙ
(1957– )
ОТСУТСТВИЕ ДИСТАНЦИИ
Джимми, не ради пижонства
я брожу среди них,
выуживая завершенные фрагменты
самого себя.
Я жду стратегического поворота,
как когда я увидел ее,
обернувшуюся в замедленном
свете звезды –
неопределенность углов
в каждом сочленении,
проясняющаяся в момент
движения.
Моя запрещенная детскость тут же высвободилась,
переходя на язык воды,
на льющийся поток.
Побуждение задавило поступок
с грацией континуума.
Дух, блокирующий руки.
Иногда по вечерам я слышу, как они возвращаются,
замкнутые фигуры, дрейфующие по коридорам,
не осознающие собственных шагов.
Я уверен, это они.
Можно чуть ли не трогать вмятины,
оставленные их вторжением,
эти брошенные затхлые укрепления
в полуразвалившихся отелях.
Въехав в эти комнаты
на своей неспособности к ассимиляции с жизнью,
как манипуляторы,
заезженные железки
они предпочитают не участвовать
в забеге,
а только пить, заедая батонами
из отбросов пекарни.
В бредовые минуты
мне кажется, что они просто пьяные стулья,
столы и стены, отрекшиеся от речи.
Может быть, я преувеличиваю,
но иногда видения эти скоропалительны и
неуправляемы.
И эта вечерняя аллея,
где она отказалась обнять меня,
хотя после, снова вогнав ее в голод,
я усмотрел в этом некое начало.