Дополнительные материалы

Страница на сайте Астрологической Энциклопедии
Перевод романа Герберта Розендорфера "Письма в древний Китай"

* * *

Богам ведомо грядущее, людям – свершившееся, мудрецы же внимают предстоящему.

                     Филострат

Открыто людям то, что совершилось.
Грядущее открыто лишь богам,
что обладают вечным единственным светом.
Лишь краешек того, что не родилось,
открыт бывает нашим мудрецам.

Их чуток слух. Порой перед рассветом
они внимают чутким голосам
событий предстоящих. Но об этом
дано лишь мудрецам знать да поэтам
и не дано, увы, проведать нам.

ИТАКА

Отправляясь в путешествие до Итаки,
проси, чтоб дальней стала дорога,
полной опасностей и открытий.
Лестригонов или циклопов,
и гневного Посейдона не бойся –
они не встретятся на твоем пути,
покуда жива твоя мысль, а душу и тело
охватывает высокое возбуждение.
Ни циклопов, ни лестригонов
ни злого Посейдона ты не встретишь,
если не принесешь их с собою,
если душа твоя сама не породит их.

Проси же, чтоб дальней стала дорога.
И пусть будет много летних рассветов,
когда ты с благодарностью и любовью
вступишь в гавани, которые видишь впервые.
Пройди по рыночным площадям
Финикии, накупи красивых товаров:
перламутров и кораллов, черного дерева и амбры
и ароматных возбуждающих жидкостей всякого рода,
накупи, сколько сможешь, возбуждающих ароматов.
Пройди по городам страны Египет,
чтобы учиться – учиться у посвященных.

А образ Итаки в сердце своем храни.
Прибыть туда назначено тебе судьбою.
Но не торопись с путешествием.
Пусть лучше продлится оно многие годы,
чтобы тебе прибыть туда глубоким стариком,
обогащенным всем, что дала тебе эта дорога,
и не ожидая в дар от Итаки иного богатства.

Итака подарила тебе это путешествие.
Ради него только и пустился ты в путь.
Иных даров от него не требуй.

А найдешь ее бедной – значит, она не обманула тебя:
после путешествия у тебя достанет мудрости и опыта,
чтобы понять теперь, что значат острова Итаки.

ЦЕЗАРИОН

То ль связь времен пытаяся найти,
то ль время скоротать иначе не умея,
я за столом всю ночь провел почти,
читая панегирик Птоломеям.
В нем льстить царям не уставал язык,
но лесть во все века одна и та же:
велик да славен царь, и даже
женщин, что к тому принадлежали роду,
писатель древний чествовать привык
как дивных Клеопатр и Вероник.

Когда же я немного разобрался
в эпохе, я собрался эту книгу
отложить; но ты, Цезарион,
и впрямь увлек меня…

Так вот он – ты, таинственный правитель,
прекрасный телом и душою. История
о тебе хранит лишь пару строк. Поэтому
я полагаюсь на свое воображение:
ты молод и красив. Твое лицо
загадочно, весь облик твой чарует.
Мое искусство, моя фантазия сделали
тебя таким. Вчера ночью, когда моя лампа
погасла – я сам дал ей погаснуть, –
мне показалось, что ты вошел в комнату,
и остановился предо мной,
вернувшись из побежденной
Александрии: бледный, усталый,
прекрасный в своем разочаровании,
по-прежнему веря в милосердие плебеев,
усердно бормотавших: “Аве Цезарь!”

ПАН

Пустынный берег. Летний зной. Сияет галька белизной,
        на солнце тая,
и кажется издалека, что это влага родника
        бежит, сверкая.

А над пучиною морской парит триерой немирской
        тень Саламина.
Кинета спит и видит сны, и дышит запахом сосны
        пучина.

Торопит ветер корабли, и море пенится вдали,
        внимая тучам,
и коз рогатые стада уже спускаются сюда
        по кручам.

Вложив, как сызмальства привык, себе два пальца под язык
        и свистнув дюже,
пастух всех коз своих созвал и по рогам пересчитал –
        все сорок дюжин.

От зноя мучаясь, они сокрылись в ласковой тени
        кустов шалфея,
и тут под шепот ветерка им веки тронула рука
        Морфея.

И вот уж всё – и брег крутой, и воздух сине-золотой –
        объято дремой;
уснуло стадо, и над ним, как в алтаре, витает дым,
        такой знакомый.

И лишь козел-вожак не спал; он поднял голову и встал
        неторопливо;
он шел, своих покинув коз, чтобы подняться на утес
        среди залива,

что бурям преграждает путь и смело подставляет грудь
        волнам прибоя.
Вожак уж там: у ног – обрыв. Он лег, над берегом застыв,
        как страж покоя.

Он лег и оставался там, открытый солнцу и ветрам
        солоноватым,
пока средь набежавших туч не догорел последний луч
        заката.

ЭРОТИКОС ЛОГОС I

Розу, немую как тайна, что жаждет раскрыться,
розу судьбы обоюдоострой ты желала найти,
голосом ясным нас призывая с тобою сразиться –
и от улыбки твоей клинка нам уже не уйти.

Легок был твой полет над миром творений наших,
зов твой повсюду был слышен нашим сердцам нагим,
лес колючек и терний на пути к тебе был не страшен –
мир был просто, точно звонкого пульса гимн.

ЭРОТИКОС ЛОГОС V

Куда ушел день вчерашний, что всё изменил однажды?
Разве нет больше рек, чтоб наши суда унести?
Нет разве неба, чтоб исцелить нас от жажды,
чтобы душу от лотоса ласковой неги спасти?

С онемелой надеждой мы поверить готовы сказке:
занавес распахнется, и станет явью мечта;
мы ангела ждем, как древней драмы развязки,
на закате, когда умолкают робко уста

алых роз... Роза алая ветра и судеб усталых,
в памяти жить ты осталась, но памяти шаток мост.
Ты ушла, стала сном, тяжким ритмом шагов запоздалых,
перекатами близкого шторма на море... Мир прост.

МИФИСТОРИМА IX

О моя старая гавань! Больше ждать не могу я –
ни друга, ушедшего к острову сосен,
ни друга, ушедшего к острову платанов,
ни друга, ушедшего в открытое море.
Я нежно касаюсь изъеденных ржавчиной пушек, я ласково
трогаю весла; а паруса пахнут только
горькой солью далекого шторма.

Когда б хотел я один остаться, я мог бы
обрести одиночество: стоит лишь забыть о надежде,
о разладе души моей, рвущейся за вечный горизонт,
об образах этих, об этих цветах
и этой гнетущей безмятежности.

Но память звезд возвращает меня снова и снова
к долгим одиссеям мертвых среди асфоделей –
ведь тогда, бросив якорь среди асфоделей,
мы разыскивали ложбину,
тысячелетия назад укрывшую раненого Адониса.

АКТЕРЫ

Сцену возводим, потом ломаем –
везде, где бываем, куда приезжаем:
строим мы замки, дворцы, города,
зная, что сгинут они без следа.

Публика пьесу кроет позором –
грех режиссеру, горе актерам!
Музыка смолкнет, развеется смех:
снова судьба разметает всех.

Грим и костюмы, громы и грозы,
мысли и чувства, грусти и грезы,
ласки и маски, стоны и кровь,
чье-то коварство, чья-то любовь –

всё разлетится вчерашними снами
(кто ты? куда ты бредешь вместе с нами?);
нервы натянуты, будто струны,
будто спицы колес фортуны –

лопнуть готовы, словно забыли
(когда нас родили? когда схоронили?)
лиры волшебной немолкнущий звон:
с глаз-то долой, да из сердца не вон.

Так и сердца наши, точно губки,
улиц и лиц осушают кубки,
жертвуя желчь и кровь на алтарь,
не разбирая, кто мытарь, кто царь.

МОГИЛЫ НАШИХ ПРЕДКОВ

Нам надо беречь наших мертвых и хранить о них память, а иначе в некий час
к ним враги подкрадутся, выроют и унесут их. И тогда уже нам,
их защиты лишенным, опасности не миновать. И как тогда жить дальше –
без дома, без утвари и без полей, без ставших привычными
могил наших предков, славных некогда воинов и мудрецов? Вспомним,
что в свое время спартанцы выкрали из Тегеи кости Ореста. И пусть никогда
не смогут враги проведать, где наших предков покоится прах. Только вот
как нам узнать, кто же враг и с какой стороны
ожидать его? Выход только один: никаких величавых надгробий,
никаких украшений – ведь это только привлекает внимание. Нашим мертвым
ни к чему всё это: неприхотливы, скромны и безмолвны,
они равнодушны теперь к елею, жертвам, дарам и песнопениям. Лучше
камень простой да кустик герани, маленький тайный знак,
или вообще ничего. Вернее будет в сердце хранить о них память,
а лучше и вовсе не знать, где их прах захоронен.
Впрочем, странные ныне случаются вещи – кто знает,
может быть, мы уже вырыли их сами однажды и незаметно избавились от них.

МЕТАМОРФОЗЫ

После смерти не раз изменился облик героев, вполне естественно
и всё же немного странно преломленный воображением живых – бывшие
виноградари, как Протосилай, или охотники, как Ипполит,
обычные воины (какие уж ни на есть) в разукрашенных шлемах, в сандалиях,
и еще кто-то, чье имя забыто, с цветком в зубах, и все прочие
приняли облик зверей и гадов, большею частью змей. И впрямь
немало они дали грекам, и до своей смерти, и после, и даже
в этом облике змеином и львином. Но времена
героев давно миновали, прошла на них мода. Никто
не взывает к ним больше, да их и не помнят. Нам требуются антигерои.
Однако сегодня, выйдя на улицу в погожий мартовский полдень
(земля уже просохла после долгих дождей, и на каменистом холме
расцвели веселые златоглавки – асфодели, как называли их древние) – сегодня
мы подохим к самой проволоке, колючей и ржавой, и смотрим вниз, ожидая,
когда по узкой полоске прибрежного песка снова пройдет рыбак из Эретрии,
таща за собой в сетях необъятное туловище Пелопса.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Как глупо они попались, эти скептики, такие уверенные в себе,
такие прекрасные, так высокомерно полагавшиеся на свой разум
и руки, – попались так же, как тот военачальник в Киликии, который однажды,
хоть и был эпикурейцем, послал своего бывшего раба (почему именно его?) с вопросом
к оракулу в Мопсу, вручив ему запечатанный пакет. Посланник
заночевал в храме – таков был обычай. Во сне ему явился "муж великий
и прекрасный собою", и сказал одно только слово: "черное". С той поры
преобразился этот военачальник. Стал чествовать мопсийский
оракул, не скупясь на жертвы. А долгими весенними вечерами, когда в окна
льются ароматы цветущего сада, мы слышали его невнятный голос,
одиноко бормотавший: "черное, черное, черное", как будто пытаясь убедить самого себя.
Он улыбался при этом, а мы, его окружавшие, чувствовали,
что освобождаемся от чего-то. Битву эпикурейцы проиграли. Но это "черное"
успокаивало нас и радовало. Оно избавляло нас (поздновато, но все-таки)
от многих забот и тревог. И только медленная и важная луна следила за нами из сада
сквозь окна, прячась за ласковыми листьями тополя.

КОНЕЦ "АРГО"

Нынче вечером в беседе о том, что всё на свете
рано или поздно ветшает и утрачивает ценность –
красивые женщины, подвиги и поэмы, – нам вспомнился
легендарный корабль, приведенный на буксире в Коринф
погожим весенним вечером.
Он был весь разбит, в пробоинах и заплатах, один остов,
обросший моллюсками. Из леса навстречу ему выступила длинная процессия
юношей и девушек с венками, факелами и флейтами. Старый "Арго" –
прекрасная жертва храму Посейдона! Ночь была чудесна: пели жрецы,
куковала кукушка на фронтоне храма; танцовщицы и танцоры
порхали по разбитой палубе, с неуместной грацией
изображая грубые подвиги аргонавтов, взмахи несуществующих весел,
пот и кровь. Видя всё это, старый моряк плюнул себе под ноги,
повернулся и пошел отлить под ближайшее дерево.