СПЛИН

Я — царь в стране дождей, богатый и угрюмый,
Похожий на юнца со стариковской думой.

Придворные мне льстят — постыло и смешно.
Грызня собак — и та наскучила давно.

Ни соколиный лет, ни рев толпы презренной,
Что под моим окном себе взрезает вены,

Ни выходки шута, что скачет день и ночь —
Усталости моей не могут превозмочь.

На ложе лилии цветут, как на могиле.
Бесстыдства милых дам безмерно утомили.

Явись они толпой, раздеты догола —
Улыбка слабая не озарит чела.

Мне золото в казну добыл мудрец высокий,
Но не сумел из жил изгнать гнилые соки.

Из крови ванну взяв, я мерзну, как и встарь —
Дряхлеющий скелет, свое отживший царь.

Вдоль ледяных костей струится, не согрета,
Зеленая тоска — вода забвенья, Лета.

СОЛОВЕЙ

Шло лето под уклон; тугие гроздья зрели;
Была ещё жива оплаканная мной;
Внимала, сражена, безумной Филомеле —
Страдальцу-соловью, что пел в тиши ночной.

Как малое дитя на кукольном спектакле —
Заворожённый взор, чуть приоткрытый рот;
И ревностью глухой глаза мои набрякли
К незримому певцу, что горестно поёт.

«Цветущая душа, ты — снов моих обитель!
Не слушай соловья! Соперник, замолчи!
Любовь сильнее тьмы!» Но соловей-губитель
Её заворожил руладами в ночи.

Меня пронзила дрожь душевного движенья,
Короткий смертный страх, страданье-благодать;
В иное существо свершив преображенье,
Я душу сохранил — и снова мог страдать.

С любимой был другой — неведомый влюблённый;
Я слышал тихий вздох — они ушли вдвоём;
Отчаяньем убит, укрыт древесной кроной,
Себя я ощутил поющим соловьём.

И, под руку с другим, она, как призрак белый,
Медлительно брела в тяжелом полусне;
А я среди ветвей остался Филомелой,
И жалость синих звёзд сошла с небес ко мне.

И боле — ничего. Под утро, на рассвете
(Я помню даже день — то пятница была)
Иссохший трупик мой нашли случайно дети
Лежащим у корней могучего ствола.

И бойкий мальчуган, проворный и умелый,
Могилку мне отрыл в тени цветущих роз,
И, глиною укрыв мой прах окоченелый,
Над крохой-соловьём молитву произнёс.

СБОР ВИШЕН

Шалунья вы моя! Признаться буду рад —
Я видел: вы одна вошли в вишневый сад,
Простоволосая, и в платье белоснежном;
Таясь, я наблюдал; движением небрежным
Вы отводили прочь со своего пути
И ветви, и плоды, мешавшие пройти.
И, пару вишен взяв с отягощённой ветки,
Вы прикрепили их, с изяществом кокетки,
Серёжкой на ушко; причёски вашей прядь
Развеял ветерок, пытаясь поиграть;
Вы сели на траву; проворными руками
Украсили себя живыми васильками,
Их в волосы воткнув; и, не привстав с травы,
Поправив свой убор, заулыбались вы
Жемчужно и светло, пленительно и кротко;
А в это время я, о милая красотка,
Свидетель ваших тайн — я тайны сохраню! —
От счастья умирал — и думал, что сравню
В прелестном облике, омытом ветерками,
Я с вишнями — уста, и очи — с васильками.

ОСЕННЕЕ УТРО

Чудесным утром, утром ранним,
Багряным солнцем залиты,
В осеннем трепетном тумане
С деревьев падают листы.

Полёт медлителен безгласный;
Я на лету их распознал:
Дубовый — цвета меди красной,
Кленовый лист кроваво-ал.

Их сотни, ржаво-опалённых,
С ветвей слетают оголённых
К земле, где дожидаться им

Глухой зимы оледенелой;
И воздух розовато-белый
Наполнен снегом золотым.

ОКНА

Усталый от портьер и тягостного смрада,
Плывущего волной к распятью на стене,
Тоскующий больной кряхтит — ему отрада
Пораспрямить хребет в пролежанной спине.

Пытается привстать — неистово и тупо
Разогревает плоть, что тленью отдана;
Щетину бледных щёк и кости полутрупа
Вжимает в переплет горящего окна.

Как прежде до любви — до синевы небесной
Прожорливы глаза, бессильно жаден рот;
Взамен девичьих плеч и гладкости телесной —
Пятнает гладь стекла и солнца горечь пьёт.

Он жив, он опьянён; забыв соборованье,
О снадобьях забыв, клонясь уныло ниц,
Он видит горизонт, закатное сиянье,
И отблески лучей на сгибах черепиц,

И стаю лебедей — галеры золотые
В благоуханных снах алеющей реки,
Что медленно влачат тела свои витые
В рыжеющих огнях беспамятной тоски!

Отвратен мне любой, кто, плоскодушно стоек,
У сытости тупой плетётся в поводу,
Кто счастием почтёт понатащить с помоек
Прожорливой семье гниющую еду.

Хочу налечь плечом и выбить прочь мембрану —
Ту раму, что меня от жизни отсекла,
Росой благословлюсь, и в Бесконечность пряну
С рассветной стороны злачёного стекла.

Ужели ангел я? Таинственное мнится,
Короной на челе горят мои мечты;
Мне любо — умереть и заново родиться
В предвечных небесах цветущей Красоты!

Увы! земная плоть владеет мной упорно,
Влечёт меня в затвор, в укрывище от бурь;
Безмысленна толпа, и Глупость тошнотворна —
Я зажимаю нос, взирая на лазурь.

О, как переживу всю горечь и тоску я,
Смогу ли я взмахнуть пощипанным крылом,
Огаженный хрусталь пробью ли, не рискуя
Навеки угодить в зияющий пролом?

ВЕНЕРА АНАДИОМЕНА

Из ванны, битой вдрызг, как прах из домовины,
Помадою густой просалена насквозь,
Брюнетки голова повыперлась картинно,
Окутав сеть морщин оплывами волос.

За холкой жирною воздвигнулись лопатки,
Крестец увалистый, холмистая спина,
Бедро, что окорок… Вода осквернена,
Как будто в ней полдня огузок мокнул гадкий.

Вдоль гнутого хребта алеют лишаи.
И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,
Доступно передать — не сыщется примера.

Гиппопотамий зад на створки развело.
Меж буквиц врезанных — «Ярчайшая Венера» —
Пылает язвою исходное жерло.

МОИ КРАСОТОЧКИ

Зеленоватый, как в июне
Капустный срез,
Сочится щёлок, словно слюни,
На вас с небес,

Дождевики пятнает ваши,
Как жир колбас;
Уродки, вздёрните гамаши —
И живо в пляс!

С голубкой снюхались мы сладко,
Соитьем губ!
С уродкой ели яйца всмятку
И суп из круп!

Белянка вызнала поэта
Во мне — тоска!
А ну, пригнись — тебе за это
Я дам пинка;

Помадой, чёрная сучара,
Смердишь — сблюю!
Ты продырявила гитару
Насквозь мою.

Я рыжую слюнявил свинку,
Как блудодей,
Заразой капая в ложбинку
Промеж грудей!

Я ненавижу вас, дурнушки,
До спазма вен!
Попрячьте титьки-погремушки
В корсажный плен!

И чувства, словно в ссоре плошки,
Крошите вдрызг;
А ну-ка — на пуанты, кошки,
И — громче визг!

Все наши вязки, наши случки
Забыть бы рад!
Прямее спины! Выше, сучки,
Клеймёный зад!

И я для вас, мои милашки,
Слагал стишки?
Переломать бы вам костяшки,
Вспороть кишки!

В углах вяжите, паучихи,
Узлы тенёт!
И сам Господь в беззвёздном чихе
Вам подмигнёт!

Луна раскрасит рожи ваши,
Как пиалы;
Уродки, вздёрните гамаши —
Вы так милы!

ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ

Свергаясь вниз, вдоль рек, что равнодушны были,
Я враз осиротел. Лихую матросню
Галдящею толпой индейцы изловили,
Пронзили стрелами и предали огню.

Фламандское зерно и хлопок из колоний
Мой трюм набили всклянь, но я остыл и скис.
Дослушав вопли жертв и клекот их агоний,
Безудержно, легко я покатился вниз.

Той лютою зимой я был глупей и глуше
Младенца-сосунка — и видеть мог едва,
Где в корчах-потугах из лона суки-суши
Родятся вздыбленные полуострова.

Шторм растолкал меня. Во впалый промежуток
Лютующих валов, в их дурь и толчею
Нырнул — и пробкою носился десять суток,
В зрачки закольцевав всю блажь и боль свою.

Как детским ротикам сок яблок мил и сладок —
В нутро мое вода зеленая зашла,
Смела блевотину, смахнула вин осадок,
Снесла перо руля и якорь сорвала.

Лазурь, поэма вод! Я кувыркался в блеске
Медузных звезд — и знал: вовек не потону.
Обок — утопленник, смежая занавески
Забитых солью век, фланировал ко дну.

Туманов рыжину, любовей горечь зная,
Дурел я от тугой медлительности дня;
Пьяней, чем чистый спирт, опара их квасная
Бряцала лирою и корчила меня.

Я все познал: небес огонь, водовороты
Глубин, вертлявый ход смерча, вечерний свет,
Блистающий восход и птичьих стай пролеты,
И то, что морякам мерещится, как бред,

И низкогрудых зорь пылающие горла,
В лиловых сплотках туч таинственный прорез,
И череду валов, что, сатанея, перла,
Как тени прошлого из позабытых пьес,

И зеленцу ночей, и снеговые токи,
И липкий поцелуй морских соленых уст,
И в беге круговом живительные соки,
Чей желто-синий стон был фосфорично густ.

По месяцам глядел: прибой — скотина в гневе —
Отбитый скалами, сугубил свой налет.
Стопами ясными самой Пречистой Деве
Вовек не уласкать тех бесноватых вод.

Я носом тыкался в дремучие Флориды,
Где у цветов глаза, где тело дикаря
Пантерою пестрит, где радуги-апсиды —
Как вожжи колесниц, взнуздавшие моря,

Где смрадный жидкий ил всосал Левиафана,
Где забродила топь в пузырной тишине,
Где, сонно чмокая, ошметки урагана
Кропят бельмастый день и прячутся на дне.

Я зрел, как жемчуг льдов кровавит чрева тучам,
Как к серебру небес пристал лагунный зуд,
Как липка похоть змей по свилеватым сучьям
От душных ласк клопов, что их дотла грызут.

Эх, вот бы малышам увидеть славных рыбок —
Златистых, огненных, поющих поутру!
Я ароматы пил, и взвинчен был, и зыбок,
Срывался с якоря и бился на ветру.

Измаявшись бродить меж полюсом и зоной,
Где тени плавятся, я грезил наяву
Тенистостью цветов; коленопреклоненный,
Лицом — как женщина — в них падал, как в траву.

И снова, с палубой, желтевшей по колена
Пометом вздорных птах, я плыл сквозь грай и гиль,
И вновь утопленник, как рулевой на смену,
Сонливо стукался о мой подгнивший киль.

Ганзейской жадности и броненосной хватке
Не давшись, смертно пьян, я канул на лету.
Расхристанный скелет, распавшись в беспорядке,
Я бурей просквозил в простор и пустоту;

Я, легкий, как дымок, взирал на башни неба,
На рваный их кирпич, откуда нагло вниз
Свисали лакомства, поэтам слаще хлеба —
Зорь плесень сырная и солнечная слизь;

Я, щепка вздорная, в крови от лезвий буден,
Табун морских коньков рассек наперерез;
Вдогон шаман-июль лупил наотмашь в бубен
Звенящей синевы натянутых небес;

Я, за полсотни миль сбежав от лап потопа,
Где Бегемота плоть Мальстрем пережевал —
Твой вечный страж, к тебе влеком я, о Европа,
К твоим лазурным снам, гранитным кружевам.

Архипелаги звезд видал; в немом обличье
Ловил я бред небес, разъятых догола;
В каком изгнанье спишь ты, выводок величья,
Грядущий властелин, злаченые крыла?

Но слезы высохли. Заря, ты обманула!
Как солнце мерзостно, как солона луна…
Я до краев налит. С морей меня раздуло.
Пусть разопрет борта! Скорей коснуться дна!

Милей мне черный лед и стынь проточной лужи,
И грустный мальчуган, что на краю прилег,
Кораблик свой пустил — а тот летит не хуже,
Чем майским вечером беспечный мотылек.

О волны, я устал от стонов ваших жарких;
Все прочь, уйдите с глаз — купец и китолов!
Меня вгоняют в дрожь и каторжные барки,
И спесь надутая торговых вымпелов.

ВОСКРЕСНЫЕ ДНИ

Воскресный день. Зима. Дремотою с утра
Придавлен, городок не может пробудиться;
На башнях флигелей, как вспугнутые птицы,
Железом дребезжат страдальцы-флюгера,

Терзаясь на ветру неведомой тревогой…
На улицах людей почти что не видать:
Спешит на мессу поп, да славят благодать
Монашенки, толпясь пред церковью убогой.

И лица вялых дам, уныньем налиты,
Взирают из окон порочно и жеманно,
И скорой смерти ждут — под пологом тумана,
В недолгом забытьи — иссохшие цветы.

А если, обойдя патрициев упрямых,
С окон особняков совлечь гардинный плен —
То можно разглядеть старинный гобелен
И лики праотцов в горящих златом рамах:

Их бархатный камзол, их пышный воротник,
Фамильный герб в углу парадного портрета…
Затлевшая звезда бросает лучик света,
Сонливый городок в безмолвии поник.

Средневековый дух, как будто в смертной яме,
Убежище нашёл в стенах особняков;
В вечерних фонарях дрожанье огоньков —
Печальный парафраз на солнечное пламя.

Им память об огне хранить, пока горят —
О свете канувшем, что прожил так немного,
О пламени свечей, что жгут во славу Бога,
Пока не сбросит ночь свой траурный наряд!

А звонница стоит, гордынею объята;
Гремя, колокола разносят в клочья тишь;
И бронзовый набат плывёт на скаты крыш,
Как на гробы земля с кладбищенской лопаты!

ОДА ПРОХОДЯЩЕЙ ГРОЗЕ

Над миром Божий гнев плывёт
В тени Господних крыл,
И, вздрогнув, замирает тот,
Кто Божьей кары в страхе ждёт,
И злое дело скрыл.

Могучий громовой раскат
Раскалывает тьму;
Трясутся горы и дрожат;
Мой слух и мой бессонный взгляд
Покорствуют Ему.

И снова громовой удар;
О чём Твой гнев, Господь?
Зачем Ты шлёшь огонь и жар —
Низринуть дуб, могуч и стар,
Иль мачту расколоть?

Твой гнев тревожит выси гор
И глубь подземных стран,
И ропщет, подымая взор,
Немотствовавший до сих пор
Поверженный Титан.

Восходит войско дерзких древ
В небесный окоём —
Ты, строй их сомкнутый презрев,
Излей на них рассветный гнев,
Спали дотла огнём.

Твой грозный глас в теснине скал
Пророкотал и стих;
Он выход ярости искал;
Твой страшен рык и зол оскал
Для робких душ людских.

Над горной цепью, что легла
Вдоль дремлющих полей,
Над морем — распахни крыла,
Побей их градом добела
И ливнями залей.

О гнев небесный, поспеши,
Презреньем уязвлен;
Проникни в глубь людской души,
Жилища, кровли сокруши,
И мощь зубчатых стен;

На краткий миг угомонись
Обманной тишиной;
Со всею силой соберись —
И, вспыхнув, высвети и высь,
И весь простор земной.

Всё проницает Божий лик;
Во тьме ночной видны
Дворцы и своды базилик —
Весь Город Дожей, что возник
Из тёмной глубины.

И вспыхнет Град Солёных Вод,
Весь в розовом цвету
Всего на миг — и ускользнёт
В чернильный всплеск, под тёмный свод,
Во мрак и немоту.

И вновь, взметая прах и пыль,
Грядёт огонь с небес —
Взъярить, взломать небесный штиль,
Снести, разбить надменный шпиль,
Поджечь опальный лес.

Измято лоно бурных вод,
Со дна всплывает ил,
И голос громовой зовёт
К ответу весь кишащий сброд
Из водяных могил.

Мир поколеблен до основ
На суше и в морях;
Сей дикий глас, сей грозный рёв
Я внемлю — и питать готов
Благоговейный страх.

Страстей Божественных напев —
Как месть в моей крови;
Отчаянье, и страх, и гнев —
Превыше всех лобзаний дев
И песен о любви.

ПЕСНЯ ГАЛЕРНОГО РАБА

Был штурвал резьбой украшен, штевень сталью был обит;
Серебрист, грудаст и страшен на носу гермафродит.
Цепь давила на лодыжки, ветер глотку забивал.
Но отважней той галеры отродясь я не знавал.

Хлопок выгнул переборки, мачта в золото вросла.
Негров крепких мы ловили и сбывали без числа.
Хлопья пены пролетали, за бортом акулы шли.
Мы на весла налегали и до одури гребли.

Как скотину, изнуряли и лупили нас плетьми.
Крохи счастья мы хватали, ибо были мы людьми.
Нас, галеру в море гнавших, запах смерти не смущал —
Рядом с бредом умиравших поцелуй любви звучал.

Бабы, дети подыхали — все, кто духом был нетверд.
Мы оковы с них срывали и кидали их за борт.
Мы скорбеть не успевали, лишь завидовали им.
Досыта акулы жрали — судна бег неудержим.

Коль совру — меня поправят: хоть и были мы рабы,
Но в морях мы были — сила, несвободны и грубы.
И когда плутать случалось, за добычею спеша,
Даже черта не боялась ни единая душа.

Заштормит — плевать. И прежде мы знавали те дела.
Наша славная галера против бури грудью шла.
Что болезни, скорбь, кончина? Эту чушь и стыдобу
Даже маленькие дети точно видели в гробу.

Нынче — все. Другому парню перепала маета.
Имечко мое осталось на планшире вдоль борта.
Пусть, утех земных не чая, вполжива и вполмертва,
Оплеухи получает неслинявшая братва.

Я теперь паршиво вижу — очи выела вода.
Окровавились браслеты на запястьях навсегда.
На плече клеймо алеет. Грудь и руки — все в рубцах.
До отвала, полной мерой обломилось мне в гребцах.

Вышли времена и сроки, наступает час скорбей.
По скуле галеру ахнет натиск северных зыбей.
Бунт поднимут негритосы, кровь в шпигаты потечет,
И с разбегу въедет в берег трусоватый морячок.

Не роняйте флаг! Не смейте зажигать фальшфейера!
К погибающей галере устремится на ура
Рвань из кубрика, отребье, вся рычащая шпана,
Что мужской лишилась стати — та, что смертью крещена.

Крепких, юных, дряхлых, старых, тех, кто вял, и тех, кто крут —
Из больниц, дворцов, хибарок ополчится ратный люд.
Оглядевши мрак небесный и зажав в зубах ножи,
На пылающие сходни скопом кинутся мужи.

Буду жив — смогу на время я припомнить гребли злость,
Чтобы тем, кто крепче телом, в бой ввязаться довелось.
И теперь, на вольной воле, клясть былое не с руки.
Видит Бог, со мной на веслах рядом были — Мужики!