Дополнительные материалы

Интервью на сайте "Топос"
Персидские Письма

ЗВЕЗДЫ

Взгляни на небосвод! – О, как же звезды юны!
И я – как всякий – рад
Часами наблюдать с ночной своей трибуны
Их факельный парад.

Они осанною звучат Тому, который
Вне времени и вне
Пространства царствует, и ангельские хоры
Им вторят в вышине.

Не зная ничего про смерть и боль старенья,
Они блюдут закон
Сегодня тот же, что и в первый день творенья
Был небесам вменен.

А значит, серебро вовек не покорежит
Их золотых волос,
И с юношеских щек никто сорвать не сможет
Яркоцветущих роз.

Когда их близкие, вдруг вспыхнувши бездымным
Огнем, летят во мрак
Юдоли горестной, звучит всё тем же гимном
Творенью зодиак.

Им тот дарован блеск, что очищает душу
От всех земных корост,
И в сердце входит Бог, и я уже не трушу
Стать частью этих звезд.

Лишь добродетелей идущий бороздою
Вольется в этот рай.
Ты хочешь розой быть? Ты хочешь быть звездою?
О юноша, решай!

СЛЕЗЫ И КРОВЬ

Диалог

Душа:

Тебе, о князь мира, несу я свой клад –
Вот этот венец из жемчужин.
В небесной отчизне был солнцем зачат
Их блеск и луною остужен.
Как память о счастье вблизи очага
Родного – я эти храню жемчуга.
Возьми их – любви моей вместо,
Но выпусти из-под ареста.

Демиург:

Оставь себе жемчуг и дальше храни!
Мои жемчуга побогаче.
Как росы и звезды, несметны они,
И ярче по светоотдаче.
Оставь себе жемчуг! – царь звездных высот
Свободу так дешево не продает
Той, что на рубины и злато
Земные купилась когда-то.

Душа:

Вздохнувши, я всё твое злато отдам
И все твои камни обратно.
Прекрасны они, но красней по щекам
Стыда разливаются пятна:
Как я не увидела больших обуз
За тяжестью брошек и яркостью бус! –
Но столько ж и столько же кроме
Христос мне отдарит в Плероме.

Демиург:

О, не обольщайся! – ты мне отдана
Навеки на брачное ложе.
Объятий твоих перевесит цена
Все камни, и золото тоже.
Все розы с твоих сцеловал я ланит
И свил из них цепь, что тебя полонит
И держит, красы не затронув,
Вдали от небесных эонов.

Душа:

Напрасно ты думаешь, будто навек
Твоею я пленницей стала.
Властитель эонов устроит побег
Мне аж за пределы астрала.
Рубинами крови своей, что ценней
И золота, и драгоценных камней,
Невесту-Психею из плена
Бог выкупит у суверена!

МОЛИТВА

С молитвы веткою зеленой
Летит голубка прочь,
Как только звездною короной
Украсит землю ночь.

Белее пены оперенье
Ее, белей берест,
А на груди, как якорь в пене,
Дрожит алмазный крест.

Быстрей, чем в битву мчатся стрелы,
Вся ввысь устремлена,
Спешит за черные пределы
Перелететь она.

Ни те семь демонов, которых
Взял демиург стеречь
Свой дом и что на каждый шорох
Хватаются за меч,

Ни те двенадцать мрачных стражей,
Что с дюжиной огней
В ночи обходят замок княжий, –
Не властны перед ней.

Еще трещат вдогонку луки,
А ей уже видны
На черном фоне виадуки
Сплошной голубизны.

Туда, где радуг всех расцветку
Впитала высота,
Торопится она и ветку
Кладет у ног Христа.

И, взвесив эту ветвь на длани,
Тот в сад идет, к цветам,
Купающимся в Иордане
И вечно юным там.

И красную, как кровь причастья,
Срывает розу он,
За что Христа слезами счастья
Благодарит бутон.

И с розой из отчизны света
Она летит, спеша
Обратно, где его ответа
Ждет Анима-душа.

ГОГОЛЬ

Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.
В лице – белизна. Листая
свои страницы, он слышит из чащ протяжный
вой ошибок, фантомный смешок потери.
И сердце лопается, как бумажный
обруч, когда в него прыгают эти звери.

Закат по стране продвигается, как лиса,
задевая хвостом траву и не бередя лица.
Небо гремит копытами, тень от брички
бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)
имения моего отца.

СПб упирается в меридиан
(ты видел башню недоупавшую?) вымиранья,
и во льду кварталов последний из горожан
фланирует, как пиранья.

А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех
расплылся над кромкой лесной. Трухлявы
столпы человечества. Как лоснится
Млечный Путь душ, как белый сверкает мех!
Так взойди в свою огненную колесницу
и вон из этой державы!

СОН БАЛАКИРЕВА

Черный рояль, глянцево-черный паук,
дрожит в паутине, сплетаемой тут же. Звук

в зал долетает из некой дали,
где камни не тяжелее росы. А в зале

Балакирев спит под музыку. И снится Милию
сон про царские дрожки. Миля за милею

по мостовой булыжной их тащат кони
в нечто черное, каркающее по-вороньи.

Он в них сидит и встречается взглядом
с собой же, бегущим с коляской рядом.

Он-то знает, что путь был долгим. Его часы
показывают годы, а не часы.

Там плуг лежал в поле, его разрыв,
и плуг был мертвою птицей. Там был залив

с кораблем, почти что затертым льдами,
темная палуба, люди толпятся там, и

дрожки буксуют, скользят ободья,
будто месят шелк, и корабль-то вроде

как военный. Написано: "Севастополь".
Он поднимается на борт. Навстречу матрос, как тополь:

"Гибели ты избежишь, если сможешь сыграть на этом", –
и показывает на инструмент, похожий по всем приметам

на трубу или фонограф, или же на запчасть
неизвестной машины. Есть, от чего запасть.

В столбняке от страха, он понимает: это
то, что ход обеспечивает у корвета.

Он оборачивается к матросу, который ближе
к нему, и умоляет того: "Смотри же,

перекрестись, как я, перекрестись, не стой!"
Матрос смотрит сквозь него, как слепой,

руки – раскинуты, голова – как спущенный шар.
Поза – прибитого к воздуху. Тут удар

барабана. Еще один. Аплодисменты! Сон
обрывается. Балакирев вознесен

тысячей крыльев, гремящих в набитом зале.
Он видит, как музыкант покидает рояль, и

врываются звуки с улицы, куда уже бросили дрожжи.
И дрожки во мраке тают секундой позже.

ВЕРМЕЕР

Крыши у мира нет. Есть – стена, сделай шаг –
и начинается шум, таверна
со смехом и руганью, бой часов и битье по зубам, свояк
с поехавшей крышей, пред коим дрожат безмерно.

Дикий взрыв и топот опоздавших спасателей. Корабли,
надутые ветром и важностью. Деньги, стремящиеся в основе
своей не к тем людям. Претензии, что легли
на претензии. Тюльпаны в поту от предчувствий соцветной крови.

С этого места, сквозь стену – прямехонько в мастерскую,
в мгновенье, живущее дальше само
собой. "Урок музыки" и (я рискую
ошибиться) "Женщина в голубом, читающая письмо" –
она на восьмом месяце, у нее два сердца, но вера
одна. Позади нее карта какой-то Terra

Incognita... Дыхание замирает... Неизвестная голубая
драпировка сливается с креслами. Золотые
гвозди врываются в комнату, застывая
в воздухе, как не забитые, а – влитые.

Уши заложены от глубины и высоты одновременно.
Это – давленье на стену с другой ее стороны.
Оно заставляет явленья парить. А стены
делают кисть устойчивей. Наличие же стены

рано иль поздно толкает на
прохождение сквозь... Это – нужно, хоть после – нужна аптека...
Мир – один, ну а стен... Стена
есть, по сути, часть человека,
ибо знает он или не знает, а это – ген
взрослых... Лишь для детей не существует стен.

Где кончаются стены, там
начинается небо. Как молитва стен пустоте.
И та
лицо обращает и шепчет нам:
"Я – открыта. Я – не пуста".

* * *

Одинокую отмель долбит волна
одинаково, словно клюет зерно.
И буек, на котором уже давно
восседает чайка, всего одна-

одинешенька! Видимо, здесь страна
вечности. Может быть, странно, но
я не видел этого, хотя дно
так прозрачно, а следующая волна

копия предыдущей. Я должен бы
знать про то, что будет, и как, и где,
только чайка важнее мне, чем вода.

Я боюсь этой меры, боюсь судьбы
этой чайки, что – клювом своим водя –
пишет лишь на воде.