ЛОРАНЖЕРИ
Мы всплыли на поверхность пруда Монэ,
этим утром в Оранжери, где-то среди
ненужных пуговиц и выброшенных букетов –
венков утонувших печалей.
Твое лицо становится таинственным и миловидным.
Будто лицо мириады призраков этого времени и места.
Я – влюбленный, открывший глаза в момент поцелуя,
казалось бы обладаю возможностью
ошарашить себя водоворотом,
но видящий вместо этого тебя – жизнерадостную, вневременную,
совершенно не осознающую того, что в этот самый миг
ты пересекаешь, быть может, сам миг своей смерти,
но ты слишком полна жизни и любви,
чтобы уступить ей место в этом году
и еще в течение многих грядущих лет –
либо, ты погружена в еще не испытанный миг деторожденья.
Первичное цветенье. Туман прозрачен.
Расплывчатые, не нуждающиеся в дыхании образы
в искрометном движении
собираются вокруг нас, имитируя поцелуй света.
ПАМЯТЬ ГОСПОДИНА НАБОКОВА
Особые образы первого стихотворения,
подобно гимназистам, построенным в ровную линейку.
Человеческие палец и ухо свисают с липового дерева
в парке к северу от Мариинской площади, между ней и
Большой Морской обнаруживаются приметы поражения,
такие, как оголтелая статья в черносотенной газете
которую ветер проносит по мостовой, или же в том,
как пожилой солдат бранится
вослед проходящим влюбленным.
Даже швейцар наш в прихожей,
затачивающий карандаши для работы отца,
делает это так, будто он точит ножи для грядущей гильотины.
И только Тамара – единственное светлое пятно
в этом стихотворении; ее непокорные волосы
затянуты в бант из черного шелка.
Ее шея в отсвете белых ночей –
будто в мягком и белом пуху, как цветущие липы.
Когда наступит зима, я буду пропускать занятия,
чтобы слушать ее незначительные, сиюминутные стихи,
и попытки шутить, наравне с её фырканьем в музеях Санкт-Петербурга.
Всё это есть у меня – наважденье любви, до тех пор она не произносит:
“...в вас проявился изъян, это надлом петербургских зим...” –
И сродни героине второразрядных сеансов
в иллюзионе на Невском проспекте
она входит в подземное чрево, чтобы стать мной навеки.
Сколько свершится должно в одночасье
в этой единой частице моей памяти – стихотвореньи.
Пока мой сын плачет стоя рядом со мной у погранпоста,
гусеница стремится вверх по стеблю колокольчика,
бабочка опускается передохнуть на листе дерева с незабываемым названием;
вздыхает старик на винограднике Крыма; еще более старая экономка
теряет разум, вместе с ключами от нашей кухни.
Молодой слуга продолжает оттачивать лезвие будущего,
в то время как мой отец встает на пути заказного выстрела
предназначенного не для него, во время короткой
берлинской лекции в августе.
Все это свершится должно в одночасье,
пока не прекратился ливень,
оставляющий одну из дождевых капель, пригвожденную
собственным весом.
Когда эта капля сорвется с листа липы,
я побегу, ибо должен бежать постоянно,
к вечно ждущей меня матери,
которая вся в ожиданьи услышать
единственное стихотворение своего сына.