СОНЕТ 72

Чтоб не спросили, почему тобой
Я — даже мёртвый — всё ещё любим,
Забудь меня, поскольку никакой
Любви не стоил, будучи живым.

Фальшивой добродетели венки
И мишуру хвалебного словца
Не вешай нищей правде вопреки
На мнимые заслуги мертвеца.


Чтоб не посмели обвинять во лжи
Твою любовь за отзыв обо мне,
Моё ты имя гробу откажи
С останками моими наравне.

Позор мой — принадлежность к шутовству,
А твой — любовь к пустому существу.

СОНЕТ 106

Когда я в древней хронике прочту
Рассказы о прекрасных существах:
О рыцарях, влюблённых в красоту,
И дамах, возвеличенных в стихах,

Тогда — по описанью нежных глаз
И губ, и рук, и ног — увижу я,
Что мог бы отразить старинный сказ
И красоту такую, как твоя.

В те дни была пророчеством хвала,
Тебя провидеть силились сквозь тьму,
Но ни прозрения, ни ремесла
На это не хватило никому.

А мы, свидетели твоей весны,
Теряем речь, тобой восхищены.

* * *

В полях, где слышен вьюги плач
             среди снегов, среди снегов,
тебе я свой последний плащ
             отдать готов, отдать готов;
а если скорби впереди
             и тяжкий труд, и тяжкий труд,
найдёшь ты на моей груди
             себе приют, себе приют.

Будь ты со мной в глухом краю,
             где солнца нет, где солнца нет,
я был бы счастлив, как в раю,
             с тобой, мой свет, с тобой, мой свет;
а если б я был наречён
             царём земли, царём земли,
тебя возвёл бы я на трон
             моей любви, моей любви.

* * *

Душою в горах я, не здесь я душой;
в горах за косулей лечу я стрелой;
душой на оленя охочусь в горах;
в горах я, в каких бы я ни был краях.

Прощай, дорогая навеки страна,
где слава добыта и честь рождена.
Где б я ни бродил, на каком берегу,
тебя разлюбить я уже не смогу.

Прощайте, вершины, прощайте снега;
прощайте, лощины, поля и луга;
прощайте, чащобы дремучих лесов
и звонкие струи могучих ручьев.

Душою в горах я, не здесь я душой;
в горах за косулей лечу я стрелой;
душой на оленя охочусь в горах;
в горах я, в каких бы я ни был краях.

ПЫЛЬНЫЙ МЕЛЬНИК

Мельник в пыльном платье,
белый, как помол!
Шиллинг он истратил,
пенни приобрел.
Пыльным было платье,
пыльное, как дым,
поцелуй был пыльным
с мельником моим.

Мельник, много пыли
на твоих мешках!
Пыли много было
на твоих губах.
Пыльный мой, пылишь ты
пыльным кошельком!
Тесно мне и пыльно
в платьице моем!

ЛОРД ГРЭГОРИ

Темным-темно, грохочет гром,
и ночью нет пути.
Стучится странница в твой дом:
лорд Грэгори, впусти.

На дверь мне указал отец,
и ты тому виной.
Пускай любви твоей конец,
но сжалься надо мной.

Лорд Грэгори, не помнишь ты
лощину у ручья:
как свежесть юной чистоты
сберечь пыталась я.

Ты клялся, что не быть нам врозь,
и сердцу моему
в те дни причины не нашлось
не верить твоему.

Ты стал кремнем, лорд Грэгори,
твоя из камня грудь.
О Небо, в прах меня сотри,
но дай навек уснуть!

О Небо, ниспошли скорей
на грешницу огонь,
но не карай любви моей —
изменника не тронь!

ЛЕНИВЫЙ ТУМАН

Ленивый туман меж холмами залег,
скрывая извилистый темный поток.
Унылая Осень у всех на виду
сдается Зиме в поседевшем году.

Леса облетели, луга отцвели,
исчезло веселое буйство земли.
Брожу сам собой и сужу по себе
о Времени быстром и грозной Судьбе.

Как долго я жил, как напрасно я жил!
Как мало осталось слабеющих сил!
Как старое Время мешало вздохнуть!
Как злая Судьба изломала мне грудь!

Как дико, как глупо карабкаться ввысь!
Как больно, как стыдно обратно плестись!
А жизнь не имеет особой цены,
и мы для иной высоты рождены.

ГОЛУБОГЛАЗАЯ ДЕВЧОНКА

Как сладко я скорблю сейчас,
как грустно я вчера притих,
повержен парой нежных глаз,
невероятно голубых.
Мне смерть не в пурпурных губах,
не в золоте волос густых,
не в белой коже, а в глазах,
глазах небесно-голубых.

Ее смешок меня завлек,
я пьян от слов ее живых;
на сердце яд, в душе разлад
от глаз чудесно голубых.
Я клятвы для нее припас;
она должна поверить в них,
не то умру от нежных глаз,
немилосердно голубых.

* * *

— Мне прялка нравится моя,
люблю сидеть за прялкой я:
она одежду дарит мне,
мне с ней тепло наедине.
Пою, тружусь, пока с высот
до завтра солнце не уйдет.
И ем всегда досыта я —
мне прялка нравится моя.

— Мой светлый огибая дом,
ручей встречается с ручьем,
боярышник к ветвям берез
ветвями накрепко прирос,
пичуги прячутся в гнезде
и рыбы мечутся в воде.
Все видят, как довольна я, —
и прялка крутится моя.

— В дубраве — голубиный гам
с печальным эхом пополам,
в орешнике по-над горой
вьюрки свистят наперебой.
Вот дергачи на клеверах,
вот куропатки на полях,
вот ласточки, — всем рада я,
и прялка крутится моя.

Продать товар, купить еды,
быть выше горя и нужды, —
кто бы сменил такой удел
на пышный хлам великих дел?
Среди трудов, среди забав,
больших забот, ничтожных прав,
кто счастье чувствует сильней,
чем Бесси с прялкою своей?

НА ПОЛОСЕ ЯЧМЕННОЙ

             На полосе, на полосе,
             на полосе ячменной
             мне милой Энни не забыть
             на полосе ячменной.

Под праздник, в ночь, я вышел в дол,
где рос ячмень отменный,
и к дому Энни подошел
у полосы ячменной.
Минуты шли, ночная высь
светлела постепенно.
Я Энни убедил пройтись
по полосе ячменной.

Синело небо в тишине
и месяц плыл степенно,
и мы присели, как во сне,
на полосе ячменной.
Стучало сердце сердцу в лад
любовью несомненной:
мы целовались напропад
на полосе ячменной.

Я Энни сжал что было сил:
она была смиренной.
И я тот край благословил
на полосе ячменной.
Сияли звезды досветла
так ярко, так блаженно!
И Энни счастлива была
на полосе ячменной.

Нет-нет, мне дороги друзья
и шумные гулянки,
и деньгам радовался я,
и мыслям спозаранку.
Но сколько б ни стремился я
к забавам жизни бренной,
всего счастливей ночь моя
на полосе ячменной.

* * *

Не многому рад я, но многого жду,
а если я вдруг попадаю в беду,
вовсю отбиваюсь, тоску пережив
под свежее пиво и старый мотив.

Одна меня дума смущает порой,
что люди — солдаты, а жизнь — это бой.
Веселость моя — все равно что алмаз;
свободе моей и король не указ.

Невзгодами за год по горло я сыт,
но дружеский ужин меня воскресит;
а если счастливо закончился путь,
о тяжкой дороге и думать забудь.

Фортуна, шатаясь, бредет вполшага;
то ближе, то дальше слепая карга:
работа, покой, смех и горе при ней, —
а я им кричу: «Приходите скорей!»

* * *

Если б я не оженился,
то б вовек не знал забот,
а теперь жена и дети
просят каши круглый год.

Каша раз, два раза каша,
каша третий раз на дню.
У меня нет каши больше,
чтоб насытить ребятню.

С Голодухой и Нуждою
я дерусь уже давно:
только выпру их за двери, —
лезут в дом через окно.

Каша раз, два раза каша,
каша третий раз на дню.
У меня нет каши больше,
чтоб насытить ребятню.

ДОКТОР ФАУСТ К ЕЛЕНЕ ТРОЯНСКОЙ

Твоя звезда сияет мне одна,
пронзив лиловой ночи окоём,
и дремлет сумрак в мускусе лесном,
и сабля полумесяца бледна.

С тобой в сравненье — всякая дурна,
страшней старух с морщинистым лицом.
А ты, чья грудь сверкает хрусталём,
метнула взор — и вспыхнула война.

Прочь мантию, оплот пустых утех!
Пусть нет моим соперникам числа,
я — ради Королевы Королев —

на скакуне, закованном в доспех,
бойца любого выбью из седла —
и в пыль падёт он, со стыда сгорев.

СТРАДИВАРИ К НЕОКОНЧЕННОЙ СКРИПКЕ

Журчанье рек и гул морских валов
заключены в древесности твоей,
молитвы тишь в стенах монастырей
и нежный шелест буковых лесов.

В тебе — жужжанье пчёл среди цветов,
напев цыганский, ржание коней,
предсмертное прощанье лебедей
и плач людской, и Этны грозный рёв.

Сокрыто это всё в тебе одной,
и если можно отпустить в полёт
трепещущий и вялый дух людской,

пусть нежный голос твой растопит лёд
пещерных душ, взирающих с мольбой
на мрачный и Всесильный Небосвод.

ШОРОХИ БЕССМЕРТИЯ

Джон Вебстер, смертью одержим,
под кожей череп наблюдал,
а под землёй — безгубый прах,
безгрудой падали оскал.

Он знал, что вместо глаз глядят
из впадин луковки цветов;
что мысли норовят извлечь
сок похоти из мертвецов.

Вот и Джон Донн, хотя он был
непознанных вещей знаток,
замен проникновенью в плоть
для чувства отыскать не мог.

Он знал, что костный мозг дрожит,
что мукой изошёл скелет.
Но, чтоб унять костей озноб,
у бренных тел контактов нет.

.................................................

Красотка русская Гришки́н
подчёркивает контур глаз;
а бескорсетный бюст её
рассчитан на пневмоэкстаз.

Бразильский дремлет ягуар,
но кошки лёгкий запашок
мартышек гонит по ветвям;
Гришки́н разводит очажок.

Не так бразильский ягуар,
скользя в древесной полумгле,
кошачью испускает вонь,
как та Гришки́н в своём шале.

Абстракции снуют вокруг
её красы, а мы ползём
меж пыльных рёбер, чтоб истечь
метафизическим теплом.

БАЛЛАДА РАДУГИ

             Франсуа Каптье

Растенья и река, трясина и трава
омылись поутру слезами дождевыми,
зашелестел зефир, просохли дерева,
стрекозы поднялись и птицы вместе с ними,
и влажный горизонт блестит в прозрачном гриме.
И тут же над холмом, над мрачною скалой,
над брошенным прудом со ржавою водой,
мостясь на небесах округлостью неясной,
подкова предстаёт зелёной, золотой,
шафранной, голубой, лиловой, синей, красной.

Зонтом раздулся гриб, проклюнувшись едва,
и грезит наяву дождями проливными;
сверчок заводит — «свирь», лягушка вторит — «ква»,
и голоса земли мешает с неземными
неслыханная тишь, овладевая ими.
И вот по небесам под купол вековой
проходят облака испуганной толпой
и прячут солнца диск за дымкою атласной,
и умирает свет зелёный, золотой,
шафранный, голубой, лиловый, синий, красный.

Где, словно спирт, пьянит густая синева,
и свежесть разлита над волнами морскими,
и скачка жеребцов невзнузданных резва, —
последний плачет луч, спеша к великой схиме,
и облака слепит зарницами своими.
Где ива слёзы льёт, склоняясь над рекой,
где вишня вся в крови и тополь с рыжиной,
в магической тени и тишине бесстрастной
истаивает мост зелёный, золотой,
шафранный, голубой, лиловый, синий, красный.

Посылка

О, сердца моего негаданный покой,
когда среди невзгод, назначенных судьбой,
во сне явилась ты, мой херувим прекрасный,
я радугу узрел зелёной, золотой,
шафранной, голубой, лиловой, синей, красной.

БЛАГОДЕЯНИЯ НОЧИ

Когда в меня печаль коварная метнёт
свой абордажный крюк, кривясь в ухмылке гадкой,
меня благая Ночь спешит обнять украдкой,
залить мою слезу росой своих забот.

Избавь, шалунья-ночь, меня от всех невзгод,
накрой крылами лжи, надеждой и загадкой,
и в беспредельной тьме, на сновиденья падкой,
моих туманных грёз исчезнет скорбный гнёт.

А если мёртвых слов услышу я звучанье,
она сыграет мне весёлый вальс молчанья
на все свои лады, безмолвные вполне;

когда ж со мной печаль бредёт в полоске света,
невольно усмехнусь, — и Ночь ответит мне,
улыбку у луны похитив для поэта.

ГЛАЗА

Всегда передо мной, куда ни кину взгляд,
печальные глаза в чарующем мерцанье,
которые вразрез с искусством рисованья
безмолвно говорят, без жеста ворожат.

То чувственны они, а то полны экстаза,
в просторы влюблены, до мрачности темны,
ленивы иногда и чересчур странны, —
сверкали, словно сквозь покров незримый газа.

Читал я в них зарок и просьбу, и отказ,
наперсником я был их взоров быстротечных —
мечтательных порой, порой таких беспечных
миндалевидных глаз, лазурных, как топаз.

То вдруг они близки и вас сверлят зрачками,
то вдруг отдалены на миллионы лиг,
смятенье в тех глазах и нежность через миг —
и следует за мной их голубое пламя.

Какой же менестрель или какой трувер,
каких изящных книг немое шелестенье,
звучанье струн каких, какой виолы пенье
восславят дивный блеск прелестных этих склер!

Глаза вкушают ночь и к сумрачному своду
подняться норовят с усердием таким,
что кажется, их взор любовью одержим
к пленительной луне и звёздному восходу.

От наших передряг, от гнева и гримас
они на этот мир взирали в изумленье,
их долгий взгляд струил печальное томленье,
сочувствие и страх лились из этих глаз.

Свой растопили взор Сапфо и Мессалина,
и Клеопатра — в тех приманчивых глазах.
О! Как же я следил ресниц проворный взмах,
что прищуров слепых нередко был причина.

И летнею порой в чарующем бреду,
там, где манила вас безлюдная поляна,
о крохи синевы, зеницы без изъяна,
вы сквозь ресницы свет вбирали на ходу.

Озноб травы, где мы могли лежать часами,
любили вы порой и в чистый водоём
глядели долго вы, любуясь хрусталём,
что менее глубок и ясен, чем вы сами.

Напоминает мне два нежных василька
сверканье этих глаз, что скрыла вуалетка.
Так внешностью своей любуется гризетка,
хотя её печаль безмерно глубока.

В них утолял я страсть без всяких треволнений,
смотрелся в них душой, и были так нежны
волшебные глаза, всегда подведены
и чистотою слёз, и краской наслаждений!..

ЗВЕЗДА БЕЗУМЦА

Мечту я исчерпал, мечтая неустанно,
и больше не шагну дорогою добра:
сегодня — как всегда, и завтра — как вчера, —
навязчивый припев страданья и обмана.

Глаза отвёл мне чёрт — куда теперь ни гляну,
мне Ужас застит путь от ночи до утра,
и руку обожгла жестокая хандра,
и надо мною Смерть витает постоянно.

Звезда моя, вернись, пролей надежды свет.
Оплакал разум свой безумец и поэт.
На грустный горизонт взойди хотя б для вида.

Любимый эскулап, сияй сильней, Звезда,
чтоб у меня в груди не вспыхнул никогда
кроваво-чёрный огнь — исчадье Суицида.

НЕДОСТИЖИМОМУ

Неукротимый гипс, нетронутая медь,
загадочный колдун, ты рубишь душу в щепы, —
искусство! Ты тиран, как женщина, свирепый,
над разумом смеясь, тайком готовишь плеть.

Поэты все, как есть, в твою попали сеть,
но те, чья слава здесь тебя возносит, слепы,
унижены твоим презреньем и нелепы,
а твой алтарь не даст их пламени гореть.

Неистовый порыв и бледное терпенье
тебя когтят, твои решая уравненья,
однако твой мираж злорадствует в ответ;

мы за тобой спешим без отдыха и срока, —
пучина, где сердца утрачивают свет,
вершина, где мечта томится одиноко.