АЛЕКСАНДР ЛУКЬЯНОВ

Луна плывёт над соснами, и где-то
Журчание реки,
В тумане Сьерры, снега минареты
Поднялись высоки.

Костёр, в порыве пламенном, неистов,
Румянцем одарил
Уставших и больных авантюристов
Без мужества и сил.

Один, просунув в тощий ранец руку,
Достал заветный том,
Рассказ послушать, карт забросив скуку
Все собрались кругом.

И вот, лишь тени подобрались кромкой,
Огонь чуть ослабел,
Он Мастера читать стал книгу громко
Про «Маленькую Нелл».

То юное, скорей, воображенье –
Он младше всех вокруг –
Но и сосна и кедр при этом чтенье,
Казалось, смолкли вдруг.

Ему внимали каждой веткой ели,
Стоявшие в тени;
В лугах Английских лагерь вместе с Нелли
Блуждал все эти дни.

И среди гор – как будто чаровали
Божественные сны –
Заботы с плеч их иглами упали
Трепещущей сосны

Нет лагеря, огни все загасили;
Кто автор этих грёз?
Высокая сосна и Кента шпили
Ответят на вопрос!

Нет лагеря, но аромат историй
Бриз подхватил, и там,
На холмах Кента, славе той и горю
Хмель курит фимиам.

Где дуб Английский и венок унылый
Из лавра сплетены,
Не дерзость увидать над той могилой
Ветвь Западной сосны!

“Небо нахмурилось, грозные скалы,
Брызги от шторма летят у причала,
С волнами ветер увлёкся игрой,
Море испытывать я не герой;
Тропы узки, лес – туманный кошмар,
К ветви прижался, таясь, ягуар,
Заняты львы молодые игрой,
Я на охоту идти не герой!”.
Но шхуны без риска по морю плывут,
Вернувшись, охотники песни поют,
А город, построенный здесь на скале,
Навеки исчез в задрожавшей земле.

По воле страсти плыть куда-нибудь,
Пока душа, как лютня, всем ветрам
Доступна, и чему я отдал сам
Дух эллинский, аскезы долгий путь?
Мой свиток жизни, если заглянуть,
Исчиркан как детьми под общий гам;
Простые виреле и песни там
Загадок бытия скрывают суть.

Когда-то я сияющих высот
Достигнуть мог, чтоб внял Господь звучанью
Сквозь жизни фальшь аккордам чистых нот.
Что, это время умерло? Но вот!
Свой жезл я окунаю в мёд желанья.
Ужель души терять мне достоянье?

Тебе в подарок – голубки,
И перстень золотой,
А мне верёвка из пеньки,
И дуб в тени густой.

Тебе – Слоновой кости Дом,
Из белых роз покров,
А мне – кровать узка, и сном
Вершит болиголов!

Тебе – роз алых нежный приз,
Душистый мирт, жасмин,
Мне – рута, стройный кипарис,
Прекрасный розмарин.

Мужчины льнут к твоей руке,
Мертвец – среди травы,
А мне ты лилии в песке
Взрасти у головы.

Слоновая кость этих клавиш и рук –
Фантазий порывистых всплеск роковой,
Как отблеск серебряный тополя вдруг,
Когда шелестит он лениво листвой,
Иль пены дрейфующей узел живой
На волнах оскаленных, ветра испуг.

И в золоте стен – золотистая прядь,
Как в чашечке бархатцев жёлтой каймой
Сплелась паутинок тончайшая рядь,
Иль тянется к солнцу подсолнух немой,
Лишь ночь распрощалась с ревнивою тьмой,
И лилий копьё в ореоле опять.

И губ её алость на алых губах
Моих, как рубиновый свет от лампад,
Дрожащий в гробнице на красных шелках,
Иль как истекающий кровью гранат,
Иль влажные лотоса сердце и взгляд
В вине розоватом – кровавых слезах.

Сапфиром плещет море, небеса
Пылают в чистом воздухе опалом;
В страну голубизны, как опахалом,
Направил ветер наши паруса.
Я с ростры вижу горы и леса:
Закинф – оливки зреют, зеленея,
Утёс Итаки, снежный пик Ликея,
В цвету холмов аркадских полоса.

На мачте парус бьётся, что есть сил,
Внизу воды журчанье за бортами,
Смех девушек, журчащий на корме –
Когда сгорает Запад в полутьме,
И солнца алый чёлн несёт волнами.
Вот я на берег Греции вступил!

На небе росчерк алой хмари,
Игра теней, туманов вязь.
Заря из моря поднялась,
Как дама в белом пеньюаре.

Сверкнув как медь, упали стрелы
На оперенье тьмы ночной,
И жёлтый свет, струясь волной,
Обрызгал башни и капеллы.

Проснувшись, трепетная птица
Крича, над пустошью кружит,
Каштан развесистый дрожит
И в прядях золота искрится.

Да, грех был мой, и я не понял это.
Теперь же лира в склеп заключена,
Где лишь неугомонная волна
Подтачивает берег без рассвета.
Глубокую могилу роет лето
Себе в долине, вянущей от сна;
И долго ива ждать обречена
Из рук зимы серебряного цвета.

Но кто спешит по берегу опять?
(О, не смотри, любимый, восхищённо!)
Кто это в южной яркости одежд?
Твой новый Бог, целующий смущённо
Бутоны свежих уст в плену надежд,
A мне в удел – молиться и рыдать.