На главную страницу

ДМИТРИЙ МАНИН

р. 1960, Москва

Физик, программист, автор сетевых литературных игр. С 1993 г. временно проживает в США. До знакомства с Форумом сайта «Век перевода» занимался переводом спорадически и бессистемно. В соавторстве с Ю. Фридман перевел три сказки д-ра Сьюза (две о слоне Хортоне, опубликованные в 2008 г. издательствами АСТ и «Кырля-Мырля», и «Лоракс»). На форуме деятельно занят работой по переводу английских и шотландских поэтов, — а также французских поэтов-парнасцев.


РОБЕРТ БЕРНС

(1759—1796)

ОДА ХАГГИСУ

Король паштетов и колбас,
Ты чуден в профиль и анфас,
Заткнешь за пояс ты тотчас
          Весь прочий потрох!
Достоин почестей от нас
          Ты самых бодрых.

Вот блюдо стонет из-под спуда,
Твой зад — как мощная запруда,
И вертел высится оттуда,
          Как столб фонарный.
И жир сочится — что за чудо! —
          Росой янтарной.

Вот нож, крестьянский труд верша,
Тебя взрезает не спеша,
И прет из борозды душа
          И пышет жаром,
Благоухая и дыша
          Горячим паром.

Кто опоздал — к чертям на вилы!
Под ложек стук, чтоб не остыло,
Набьем до барабанной силы
          Резервуарец.
И шамкнет «Бла-адаренье» хилый,
          Но сытый старец.

Кто ест французское рагу,
Что и свинью согнет в дугу,
Дрянь, от которой битюгу
          Не быть бы живу, —
На наш обед в своем кругу
          Глядит глумливо.

Бедняга! Он лишился сил,
Он от своих помоев хил,
Он кулачок-сморчок сложил,
          Хребет — тростинка.
Ни пахоты б не пережил,
          Ни поединка.

Но кто на хаггисе вскормлен, —
Земля дрожит, коль топнет он.
В руке могучей утвержден
          Свистящий меч,
И головы репьями вон
          Слетают с плеч.

О, Провиденье, что поесть
Готовишь нам? Не дай нам днесь
Бурды, от коей толку несть,
          Лишь в миске накись,
Но окажи шотландцам честь,
          Состряпай хаггис!


ПРОЩАНИЕ С ЭЛИЗОЙ

Элиза, злой удел мне дан
Покинуть брег родной.
Вскипит меж нами океан
Бушующей волной.
Но как бы он ни бушевал —
До смертного конца
Не разлучит ревущий вал
Влюбленные сердца.

Прощай, прощай, любовь моя,
На сердце тяжкий груз;
Мне что-то шепчет, будто я
Вовеки не вернусь.
Но в час, когда лихой судьбе
Подводит Смерть итог,
Элиза, будет о тебе
И мой последний вздох.


ЭПИГРАММА НА ХУДОЖНИКА

Друг ----, позволь тебе совет
Подать без политеса:
Не вышел ангела портрет —
Пиши-ка лучше беса.

Непросто сходство взять мазком
По описанью в книжке.
А старый Ник* тебе знаком
Отнюдь не понаслышке.

* Дьявол




ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС

(1844—1889)

В долине Элви

Я помню дом, где были все добры
Ко мне, хоть, видит Бог, я недостоин;
Там воздух был приветливо настоен
На запахе поленьев и коры.

И тем, как будто, теплый кров устроен --
Так греют кладку птичьих крыл шатры,
Ночь нежит почки в майские поры;
Как до́лжно -- так казался он покоен.

Все дивно здесь: луг, лес, лог, холм, поляна --
Повсюду дух валлийский разлиянный,
Да вот не в тон им внутренний жилец.

Господь, душелюбивый неустанно,
Загладь созданья твоего изъяны,
Творец всемощный, ласковый отец.

С Сивиллиных листов слова

Гулок, грузен, бездной объемлющей, / сводчат, коробчат... чудовище-
Вечер времени оборотится / в ночь-утробу, ночь-кров, ночь-гроб.
На западе теплится зла́т-све́т, / се́д-све́т вознесся на лоб,
Пуст; и первых царь-звезд по́лн сво́д, / огнем огранён, наших голов еще
Круче поверх. Земли́ же пестрот / прекрасных только следов ищи --
Смешаны, смяты, роем, нестроем / вьются, сами-с-собьются враздроб,
Всезабывая, всеразбивая. / Верно, сердце, пророчишь: потоп-
ит но́чь на́с волной шеломя́щей, / ломящей, конец нам готовящей.
Лишь клюволистые ветви драконовы / перечеркнули бледную гладь,
Черным-черны. О, реки́, оракул! / Вянет, свивается жизнь однова
С цветастого частого пестрого блесткого / на два клубка; дели, перо, ладь
Всю ее пополам: на зло и добро, / на бело и черно; знай, голова,
Только это, да то в мире отмерено, / в мире руинном, пустынном видать,
Как бездомно, бездонно друг друга грызут / мыслей скрежещущие жернова.


К часам

Друг смертный мой, чей мерный вторит бой
Неровному биенью сердца, ты ль
Иль я -- кто, бледен, рухнет первым в пыль,
Замрет в руинах, прежде мир живой?
Мы мерим время, но и нам с тобой
Отмерен срок, а после прах и гниль --
Одна судьба, и баста. В этом стыль
И боль, иль мир хоральный и покой.

В поля уплыв, не утро день несет,
Мол, “Вот взамен”, -- но новый, горший день,
Затем последний, краткий...

NONDUM*
«Истинно Ты Бог сокровенный» (Исайя 45:15)


Тебе, о Боже, поем псалмы, —
Безмолвствуют небеса в ответ;
Мольбы возносим, грешные, мы, —
Но свыше нам прощенья нет;
Вотще среди безгласной тьмы,
Как вопль в пустыне, наш гимн пропет.

Творений дивных мы видим ряд,
Но скрыта рука творца в тени;
Миры несчетные горят
В ночи, как в пустом дворце огни,
Кем зажжены, невесть, страшат
И нас лишают сна они.

И для незримого Царя
Кроим лоскутный мы балахон
Из праздных домыслов; тень творя,
Ее на Твой водружаем трон
И, наугад свой путь торя,
К Тебе ль, не знаем, приводит он.

Ненарушимая тишина
Объемлет мир искони, с тех пор
Как Дух над хаосом без дна
Витал, когда не сиял узор
Светил, и жизни семена
Со смертью не затеяли спор.

И в мироздании пустом,
Где бездна с бездною говорит,
Мы напрягаем взгляд, но в нем
Тьма ослепительная царит,
И обступает нас кругом,
И голову бедную кружит.

А Ты молчишь, когда народ
Идет с народом в смертный бой,
На веру вера восстает,
И в мире, созданном Тобой,
Страсть правит, правда вопиет,
И жалости места нет простой.

Отчаянья заглушу я стон,
Своей рукой уста замкну,
Наш путь надгробьями мощён,
У дня немого мы в плену,
Но колокольный зовет нас звон
Еще к безмолвнейшему сну.

Пока мне не дал Ты ощущать,
Что Ты еси, что Ты в двух шагах, —
Жезлом смиренья смоги унять
Сомненья слезы на глазах,
Дай руку мне, как ребенку мать, —
Пусть тьма, но пусть отступит страх.

Прерви молчание! Хоть чуть-чуть,
Как мать с дитятей, поговори,
Чтоб не сжимала больше грудь
Дрожь неуемная внутри,
И, как Ты есть, на Тебя взглянуть,
Смогу я, дождавшись Твоей зари.

* Еще не



«САМ ГРЕШНЫЙ…»

Сам грешный, обращаю взор я грешный
К друзьям моим, чей светел путь и благ,
Как к вешним ручейкам гнилой бочаг,
К голубкам ясноглазым грач кромешный, —

Увы, в них нет той чистоты нездешней,
Когда, как в книге, ясен каждый знак,
И дух мой, слаб и сломлен, нищ и наг,
Печали уступает безутешной.

В том друге есть мой грех, и в этом — схожий,
Порой я их кляну, порой мирюсь,
Но тот отягощен, и этот тоже,

Меня ж гнетет их совокупный груз,
Мне нужен тот, кто чище всех и строже:
Христа зову я и Христу молюсь.



АРТУР КОНАН ДОЙЛЬ

(1859—1930)

У СЕВЕРНОГО МОРЯ

Твоя щека была влажна
          От брызг морских; мы шли с тобой,
Где к гальке ластилась волна
          И мягко рокотал прибой.
И нам казалось, что тогда
          Сошлись три старых друга вновь:
Седое небо, и вода,
          И вечная, как мир, любовь.

Туман клубился над водой,
          И вдруг его свинцовый край
Алхимик-солнце в золотой
          Преобразило невзначай.
Взгляни, душа моя, взгляни,
          Что сотворило солнце с ним —
Так озаряет наши дни
          Любовь сияньем золотым.



ШАРЛЬ ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ

(1818—1894)

ИСТОЧНИК

В укромной рощице родник живой искрится
в тиши, вдали от жара дня;
там кудри гиацинт качает, наклоня
к фиалке, и тростник сребрится.

Ни козы, по холмам бродя сквозь горький дрок,
ни пастушок, часы безделья
охочий коротать с божественной свирелью,
прозрачный не мутят поток.

Тенистые дубы источник осеняют,
для пчел убежище дают,
и горлица, найдя в густой листве приют,
головку под крыло склоняет.

Большой олень, зайдя в замшелый бурелом,
вбирает дух росы медвяной;
под свежею листвой ленивые сильваны
забылись безмятежным сном.

В священном роднике, в хрустальной влаге зыбкой,
наяда в сон погружена;
глаза закрыты, вся во власти грез она,
и светится лицо улыбкой.

Ничей нескромный взор, желанием горя,
на дне не видел серебристом
ее струящихся волос в потоке чистом
и кожи нежной, как заря.

Никто не знает, как свежи ее ланиты
и алебастровая грудь,
как тонок очерк плеч и шеи, как чуть-чуть
у спящей губы приоткрыты.

Лишь похотливый фавн высматривает сквозь
листву, раздвинутую смело,
как влажной ласке вод сияющее тело
в невинной дреме отдалось.

И вдруг, покой и тишь нарушив, дико он
хохочет и довольно блеет;
и дева вздрогнула, испуганно бледнеет
и пропадает, будто сон.

Так, потревожена, ты тоже прочь спеши,
беги, как робкая наяда,
касанья грубого и низменного взгляда,
о Красота, о свет души!



ТЕОДОР ДЕ БАНВИЛЛЬ

(1823—1891)

БАЛЛАДА ОБ ИСТИННОЙ МУДРОСТИ

Мой милый друг, нестриженый поэт,
Хозяин непоседливой свирели,
Желаю, чтоб вперед на много лет
Тебя пьянили сладостно и грели
Вина огонь и взгляд мадмуазели.
Зажги, как в Рождество ты разжигал,
Очаг свой, чтоб сверчок оберегал
Уют и лень, поскрипывая кротко,
А ты, Вийона сын и добрый галл,
Свой осушив бокал, целуй красотку.

Пой, рифмоплет, уста своей Жаннет
Улыбчивые, и глаза газели,
Пусть блеск ее кудрей, тобой воспет,
Затмив в веках Венеру Боттичелли,
Грядущих вдохновляет менестрелей.
Амуров полк сквозь облачный прогал
Ее осыпал белизною калл,
Кармина роз добавив к ней щепотку.
Ты занавес еще не раздвигал —
Так, осушив бокал, целуй красотку.

Вакханка на холмах Бордо рассвет
встречала, где тугие гроздья зрели,
под жарким солнцем обретая цвет;
они, рукою тонкой сжаты, млели,
чтоб стать вином в таинственной купели.
Коль Купидон безжалостно вогнал
В тебя одно из злых своих стрекал,
И то к добру; душе полет в охотку,
как бабочке, — грек мудрый полагал:
Так, осушив бокал, целуй красотку.

Посылка:

Ждет муза, чтоб ее наш брат-нахал
хоть драной, но порфирой облекал;
как бубенец, звенит легко и четко
ее хмельной, упрямый мадригал:
«свой осушив бокал, целуй красотку!»



СТЕФАН МАЛЛАРМЕ

(1842—1898)

* * *

О, так мила вблизи и издали светла
Так восхитительно ты, Мери, словно странный
Бесценный фимиам цветочный и обманный
Плывет над вазою туманного стекла

Ты знаешь, да! года проходят, истекла
И вечность, но твоя улыбка непрестанно
Все той же розы длит прекрасный полдень пряно
Из некогда в потом летящей как стрела.

Когда моя душа ночной порой немея
Взыскует звать тебя немыслимо нежнее
Воспламеняется прошептанным сестра

Мое сокровище, мне поцелуй иного
Преподает урок блаженства и добра
В тиши твоих волос слетая с губ как слово.


АРИЕТКА I

Несколько уединенья
Ни лебядки ни гребца
Отражает запустенье
Взгляд отброшенный с лица

Здесь в тщеславии нахальном
Так высоко что не тронь
В небе золотом сусальным
Разливается огонь

Но роскошно с плеч теряя
Белотрепетный атлас
Птица беглая ныряя
В восхищенье пронеслась

Ты превращена рекою
В ликование нагое


МОГИЛА ШАРЛЯ БОДЛЕРА

Храм погребен в земле устами означаем
Клоаки мечущей рубины нечистот
Как мерзостная пасть Анубиса ревет
Захлебываясь всласть неукротимым лаем

Там газовый рожок недавний как мы знаем
Уборщицей стыдоб фитиль свой криво вьет
Сурово осветив бессмертных чресл полет
Покинувших постель витающих за краем

Какой сухой листве в безнощных городах
Благословением златой вздымая прах
Напраслиной осесть на мраморе Бодлера

Незримый савана трепещущего газ
Се Тень его сама хранительной холерой
Дыша вовек хотя б смертельною для нас


ГОВАРД ФИЛИП ЛАВКРАФТ

(1890-1937)

МОРСКАЯ НЕВЕСТА
С уважением посвящается Морису Уинтеру Моу, эсквайру, с его дозволения.

Деструктивно-демоническая драма дактилем в серии страшноватых, сумасшедших, слезоточивых строф.

“Ego, canus, lunam cano.” *)
—Maevius Bavianus

Черные скалы над морем нависли,
Темную отмель покрыла вода.
Мрачные камни внушают мне мысли
О временах, что ушли в Никогда.

Тихо вода лижет гладкие камни —
Слушаю плеск этот милый с тоской;
Здесь рука об руку, — шепчет волна мне, —
С Ундой бродил ты, невестой морской.

То были юности дни золотые,
Свежей, как бриз над простором морей.
С радостью принял оковы любви я,
Радостно было ей зваться моей.

Было неважно ей, где родился я,
Я не расспрашивал, где ее дом.
Моря и брега дары принимая,
Счастливы были, как дети, вдвоем.

Раз лунной ночью, порою прилива,
Мы на высоком стояли мысу;
В кудри вплела она веточки ивы,
Собранной в птичьем веселом лесу.

Взгляд ее, вниз устремленный, был странным,
В лунном сиянье предстала она,
Будто заворожена океаном,
Темной, как ночь, дикой, словно волна.

И, потрясен, средь немолчного гула,
Я увидал, как, не глядя назад,
Нежная Унда по склону скользнула
Вниз, где валы меж камнями бурлят.

Штилем сменилося буйство прибоя;
Унда по влажным пескам пронеслась,
Радуясь встрече с пучиной седою,
И, поманив меня, скрылась из глаз.

Долго по брегу бродил я уныло,
В небе луна совершила свой круг,
Ночь перед хмурой зарей отступила,
Грудь разрывалась от тягостных мук.

Всюду искал я ее по вселенной,
Рыскал в пустыне, моря бороздил.
Как-то средь бури, в волне белопенной
Образ помстился мне, нежен и мил.

Так и скитался, не зная покоя,
Не разбирая в печали дорог,
Ныне же вновь слышу грохот прибоя
Там, где ушло мое счастье в песок.

Чу! Лунный диск показался багровый
Взору измученному сквозь туман;
Грозный и полный величия злого,
Призрачный блеск свой лия в океан.

Прямо на брег, где стою я, потерян,
Вдруг протянулся мерцающий мост.
Манит шагнуть он, прозрачен, неверен,
К сферам, где грезы витают меж звезд.

Что за лицо там в неясном сиянье?
Той, кем покинут я, слышу ли зов?
Мостиком лунным спешу на свиданье,
Сам под собою не чуя шагов.

Волны ласкают меня, колыхаясь,
Образ любимой вдали меня ждет.
Светлой дорожкой, молясь, задыхаясь,
Я тороплюсь все вперед и вперед.

Вот уж видение ближе, яснее,
Воды смыкаются над головой.
Кончены муки, навеки я с нею,
С Ундою вместе, невестой морской.

Эпилог

Как тот глупец, что жертвой Унды пал,
Безумно в море страсти утопал,
Юнцы теряют, уступив соблазну,
И мужество, и разум безобразно.
Печально зреть, как страстью уязвлен,
Пред Хлоею конфузится Стрефон;
Тоска берет от жалостного вида
Утратившего свой трофей Пелида.
О, братья! Тот избегнет многих зол,
Кто гонит от себя коварный пол.

—————————————
*) “Я, старик, пою луну” (лат.) — псевдоцитата из выдуманного автора, имя которого можно примерно перевести как “Мэвий Бавийский”, вероятно, от имен римских поэтов Бавия и Мэвия, упоминавшихся Вергилием и Горацием и ставших нарицательными именами заносчивой бездарности. Неизвестно, существовали ли они на самом деле.