На главную страницу

ЯН ПРОБШТЕЙН

р. 1953, Минск

С 1989 г. живет в Нью-Йорке. Переводит, кажется, всю мировую литературу (то же самое в разное время говорили, скажем, о В. Левике или В. Микушевиче, так что это упрек завистников), более других уделяет внимание Э. Дикинсон, Э. Паунду, Т. С. Элиоту, У.Х. Одену. Хотя Пробштейн и числится учеником Аркадия Штейнберга, но на своего учителя не похож совершенно; переводы Пробштейна эффектнее смотрятся сами по себе, чем в сочетании с работами других переводчиков, поэтому лучше ему издавать собственные книги переводов, чем участвовать в коллективных сборниках. Пробштейн извлек из относительного забвения и впервые выпустил в 1996 году довольно полное собрание стихотворений “подпольного” московского поэта Николая Шатрова.



ЧАЙДИОК ТИЧБОРН

(1558? – 1586)

ЭЛЕГИЯ, НАПИСАННАЯ В НОЧЬ ПЕРЕД КАЗНЬЮ

Мой праздник жизни – это яство боли,
Заледенела юность от забот,
Мой урожай – лишь сорняки на поле,
И тщетная надежда – мой доход.
День беспросветный сгинул, явь темна,
Я жив, но жизнь моя завершена.

Все знают обо мне, но я молчал.
В цвету деревья, но плоды опали,
Еще я молод, но уже увял;
Я видел мир, меня ж не замечали.
Не спряв, сорвали нить с веретена,
Я жив, но жизнь моя завершена.

Искал я смерть – она в утробе стыла,
Искал я жизнь, и призрак мне явился,
Топтал я землю – знал, что там могила,
Вот, умираю, хоть едва родился.
Не осушил я кубок свой до дна,
Я жив, но жизнь моя завершена.

ТОМАС ТРЭХЕРН

(1637–1674)

МОЙ ДУХ

1

От жизни я возник простой,
И озарились разом
Земля и небо надо мной,
И зародился разум,
Я сам был чувством и душой.
Душа, как чаша без краев и граней,
Была не телом и не пустотой,
Моею сутью было содержанье.
Я чувствовать все вещи мог,
И мысль брала в себе исток,
Ей для ходьбы не нужно было ног
Ни рук для осязанья,
Она, отринув крылья,
Парила без усилья,
Зорка без глаз, проста, как Бог,
Где центр был сферою, и где
Все было в центре и везде.

2

От центра ни один предмет
Не удален, со сферой слит,
В ней действия от центра нет,
Все бытие в единстве зрит
И тяги собственной секрет
Таит в себе, не нужно ей, чтоб сила
Извне в движенье приводила
Ее, чтоб действовать в ответ,
А суть столь истинна, верна
В столь совершенный акт она
Была Творцом претворена
Таинственно, и сила эта –
Не только действие и зренье,
И созерцанье, и движенье, –
За воплощеньем воплощенье,
Вся переменчивее света
Была сама в себя одета.

3

Когда я зрил предмет, то он,
Вливаясь тотчас же в мой зрак,
В моей душе был заключен,
Природа повелела так,
Таков был Госпожи закон.
Хранившийся во мне чудесный клад,
Прямой источник внутренних отрад,
Даря восторги, разум просвещал.
Всем, что чеканила она,
Моя душа была полна,
Где мысль была то ль вещью рождена,
То ль мыслью вещь была, я сам не знал, –
Возникли ль сами там явленья,
Но только в духе без сомненья
Все вещи обитали, или мал
Мой разум был, вобравший мирозданье,
И не один он излучал сиянье?

4

В одном лишь был уверен я, –
Любое расстоянье
Преодолев, душа моя
(Всю силу претворив в дерзанье)
Неслась в далекие края –
Столь быстр и чист ее родник,
Что разум уносился с нею вмиг,
Сливаясь с тем, что видел он:
Ему ничто был милей миллион
До солнца; далека
Звезда и высока,
Но в яблоке глазном она жила,
Там разум, чувства, жизнь, сознанье,
Мой дух сиял, субстанция была,
Не трансцендентным было то влиянье,
Был имманентным акт: пусть был далек
Предмет, его здесь чувствовать я мог.

5

О радость и творенье волшебства!
Святая тайна! Восхищенье!
Моя душа есть образ Божества!
И духа бесконечного явленье!
И свет чистейший естества!
Великое нам мнится бытие
Ничем, но почему оно мое?
Всего превыше чту сие!
Загадочная сфера! В глубине
Там бездна зрит,
Собой являя вид
Приюта благодати мне.
Сравниться может лишь с Творцом
Любовью, жизнью, естеством,
Величьем, чувством и умом, –
Сей образ столь любим,
Что сына в нем и друга Бога зрим.

6

Сколь сфера радости чудна:
Хоть изнутри ее движенье,
На внешних сторонах помещена,
Не Божьего происхожденья,
В мгновенье все ж заключена,
Стоит как неделимый центр, притом
Объяла вечность целиком,
Не сферою была нимало,
Но бесконечной представала
И вездесущность проявляла,
Всевидения дар имела
И прозревала за пределы,
И все ж сиять она могла
И сгустком разума была,
Ведь бесконечность въяве зрела.
Не сфера, но при этом сила,
Незрима, но приют дарила.

7

Сколь дивно “я”! О, сфера света
В прекрасном радостном обличье!
Сколь жива сфера зренья эта!
Деяние! Могущество! Величье!
Изысканный несвязанный эфир!
Во мне, но все же я. Ты – целый мир
Внутри. Ты бесконечности венец
И око. Тут,
Освободясь от пут,
Все вещи и явления живут,
Духовности редчайший образец, –
Пусть отличаются от всех
Творений чистых тех,
Что создал мироздания Творец,
Хотя и запятнал их ныне грех,
Божественны они и там нужны,
Возвышенны и там сиять должны!

ДЖОН КИТС

(1795–1821)

ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ

Невеста непорочная молчанья,
Дитя неспешно льющихся веков,
Ты старины цветущие преданья
Передаешь пленительней стихов.
Какие мифы на твоих боках?
В Аркадии ль то действо иль в Темпее?
О смертных твой рассказ иль о богах?
Куда бегут так девы? Кто шалея,
В экстазе их преследует столь рьяно?
О чем играют флейты и тимпаны?

Рожденные мелодии волшебны,
Волшебней те, что не коснулись слуха,
Пролейте ж, флейты, свой напев целебный,
Божественную музыку для духа.
Прекрасный юноша, в тени дерев
Играть напев свой будешь вновь и вновь.
Влюбленный, к сей прекраснейшей из дев
Стремишься в поцелуе ты напрасно,
Зато пребудет навсегда любовь
И будет на века она прекрасна,

Блаженны ветви! Их листве с весною
Не разлучиться, век не увядая.
Блажен флейтист – извечной новизною
Чарует музыка всегда иная.
Любовь пребудет вечно молода,
И вечно будет длиться счастья миг,
И радость не остынет никогда,
Преодолев навек земные страсти,
Когда в горячке лоб и сух язык,
И сердце разрывается на части.

К каким зеленым алтарям стремится
Жрецом ведомый люд для приношенья?
Куда ведут мычащую телицу,
Гирлянды возложив для украшенья?
В честь празднества какого весь народ
Покинул крепость мирную спеша?
В горах ли, у речных, морских ли вод
Безлюдный город погружен в молчанье,
И не вернется ни одна душа,
Чтобы поведать нам об этой тайне.

Античность форм! Изысканность сама,
Ты мрамором одев мужей и дев,
Своим безмолвьем сводишь нас с ума,
Как вечность, и забвенье одолев,
Холодная немая пастораль,
Когда возьмет нас тлен и пустота,
Поведаешь другим ты в назиданье,
Друг смертных, и утешишь их печаль:
“Краса есть правда, правда – красота” –
И в этом все земное наше знанье.

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС

(1844–1889)

УТЕХА ПАДАЛИ

Нет, падали оплот, Отчаянье, не дам
Тебе торжествовать, когда терпеть невмочь,
Не возоплю, и гнет смогу я превозмочь,
И узы жизни сей не разрублю я сам.
Но как терзаешь ты – под лапой льва костям
Невмочь, под гнетом глыб, что могут растолочь,
А взгляд пронзает так, что без оглядки прочь
Готов бежать, лететь, как дань твоим ветрам.

Пусть требуха летит, зерно ж мое поспело,
Я после всех трудов порадоваться б мог,
Благодарить, что сил набрались дух и тело,
За труд, за кнут (ужель?) – отпраздновать итог,
Благодарить того, кто топчет оголтело?
Боролся до утра (мой Бог!) с тобой, мой Бог.

* * *

Проснувшись, вижу мрак, а не рассвет.
Какую тьму часов и мрак узрели,
Пути какие, сердце, на пределе
Мы одолели, но надежды нет,
Увы, увидеть свет, и бездну лет –
Всю жизнь мою вместила ночь на деле.
Как письма, что к родной душе летели
И сгинули вдали, – мой крик. Мой крест.

Как будто горечь мне велел Господь
Испить, но в чаше сей вся желчь – моя:
Все кости, мякоть, крови ток и плоть,
И дрожжи духа в скисшем тесте – я
Подобен всем, утратившим себя,
Им горше – им себя не побороть.

* * *

Терпенье – тяжесть. Тяжело, Терпенье,
Когда молитва да мольба – удел,
Ты жаждешь ран и жертв, и ратных дел,
И твой закон – лишенья да смиренье.
Ты – сердца плющ, растешь, покрыв ступени
Обломков прошлых целей, за предел
Уводишь в мир, что влажен и замшел,
Где в море листьев нежишь взгляд в томленье.

Сердца стучат и друг о друга бьются,
Нельзя сближать их – насмерть разорвутся,
Но все ж мы Бога молим снизойти.
Но кто, с нежнейшей доброты всю муть
Счищая день за днем, кто ищет суть?
Его ведут Терпения пути.

* * *

О сердце, сжалься, пожалеть мне дай
Себя, чтоб выжить мне в моей печали,
Чтоб ты и мой мучитель-разум дали
Покой от пытки, бьющей через край.
Бреду на ощупь в безутешный край,
Где утешение найду едва ли, –
Глаза ослепли, жаждя дня, искали
Избыть всю жажду – влажный мир, как рай.

Душа-бедняжка, сжалься над собою –
Живи, уйдя от дум куда-нибудь,
Покинь покои, поиски покоя,
Где радость, нет – времен незримый путь
Бог весть откуда в Бог весть что, и пусть
Твердь озарит дорогу над тобою.

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС

(1865–1939)

КРУГИ

Круги! Круги! Скалистый Лик вглядись:
Истерты древних профилей черты,
От размышленья умирает мысль,
От чести – честь, краса – от красоты,
Бесчестьем реки крови пролились,
Все Эмпедокл низринул с высоты,
Мертв Гектор, и объята Троя светом.
А мы глядим на все со скорбным смехом.

Зачем же в ночь, немея, скачет страх,
Плоть нежная измарана в крови?
Зачем? О милосердных временах
Не плачь и вздох напрасный подави.
О дамском гриме, формах на холстах
Я воздыханья схоронил свои
В гробницах древних. Но из склепа ввысь
Доносится одно: “Возвеселись!”

Душа загрубевает от трудов.
Зачем; Счастливчики, кто Лику мил, –
Любитель дам и лошадей восстать готов
Из мраморных разрушенных могил,
Из тьмы, обители кротов и сов,
Из пустоты, где он века влачил:
Святой, и труженик, и рыцарь – все
Закружатся на древнем колесе.

ЛЯПИС-ЛАЗУРИТ

Я слышал, истерички вопиют,
Что от палитр устали и смычков,
Им тошно от поэтов, их причуд,
Пора бы всем понять в конце концов,
Коль мер не взять решительных сейчас,
То цеппелины и аэропланы,
Обрушив бомбы, как мячи, на нас,
Сотрут в руины города и страны.

У каждого трагическая роль:
Офелия, Корделия и Лир,
Надменный Гамлет – все, скрывая боль,
Глядеть должны со сцены в этот мир,
Не прерывая плачем слов своих,
Пока великий занавес пред нами
Не пал, чтоб не ронять ролей таких.
Да, Лир и Гамлет были чудаками,
Чудачества же побеждают страх,
Мы знали это, забывали вмиг,
Нас небеса слепят – темно в глазах:
Трагедии уже достигнут пик.
Пусть Гамлет мечется, пусть Лир ярится,
Но занавесы все одновременно –
На миг один развязка не продлится –
Опустятся на мировые сцены.

Являются ль пешком, на лошадях,
Ослах, верблюдах иль на кораблях,
Чтоб мощь цивилизаций испытать
И скрыться, мудрость скрыв в веках опять:
Во мраморе, как в бронзе, Каллимах
Ваял – как бы края одежд тех статуй
Морского ветра приподнял порыв,
Но и его не вечен дар крылатый:
Его светильник в форме пальмы, взмыв
Лишь день стоял. Все искрошится в прах
И вознесется снова, как дворец,
И снова будет чудаком творец.

Фигурки трех китайцев в лазурите:
Два впереди, чуть позади них третий,
И птица длинноногая в зените
Парит над ними, символ долголетья.
И музыкальный инструмент несет,
Слуга, бесспорно, чуть замедлив ход.

И кажется, что пятна на лазури –
Следы недавно пролетевшей бури,
Иль в камне снежный шквал увековечен,
Оставивший сеть выбоин и трещин,
А там, в горах, снега еще метут,
Хотя на полпути в сени черешен –
В том домике найдут они приют,
Я рад, что всяк пришедший там утешен,
Так яростен, трагичен мир вокруг,
Что жаждут души их печальных песен,
Из струн искусный перст рождает звук,
И свет, лучащийся из глаз, чудесен,
Среди морщин – сиянье древних глаз, но
Лишь чудаки глядят на мир так ясно.

ДИЛАН ТОМАС

(1914–1953)

ЭЛЕГИЯ

Для смерти слишком горд, он умер страшно,
Был слеп и сломлен, но в своей гордыне
В тот черный день он умирал отважно,

Добряк, гордец, о, пусть ему отныне
Земля да будет пухом наконец,
Пусть молодеет, лежа под холмом

С бессчетными отарами овец,
Не причащен, пусть встретится с Отцом,
В своей безмерной смерти не застыв,

Хоть жаждал только к матери на грудь
Он пасть – в покой и прах, в земле открыв
Всю правду смерти мрачную, но пусть

Спасенье обретет, а не покой, –
Молился у слепой кровати так
Я в смолкшем доме, в комнате хромой,

Был без минуты полдень. Свет и мрак.
В моей руке – бессильная рука,
В его глазах незрячих – корни моря,

Набухла в венах мертвецов река.
(Я не стыдясь, рыдал, крича от горя,
Что ни Творца и ни отца вовек

Не позабуду. Он же все страдал,
Безгрешный, добрый старый человек,
Что ненавидя Бога умирал,

Но полыхал огонь гордыни в нем, –
Младенцем даже, так же, как сейчас
Не плакал он; все книги, этот дом

Ему принадлежали. Вдруг из глаз
Его последний свет истек. В лучах
Господних будет он со мной

Бродить в сиянье Сына, как в лугах,
Где мир, как будто снежной пеленой,
Хотел грехами свет затмить. Страшась

Последних звуков сфер, заплакал он.
С дыханьем обрывалась с миром связь,
Меж слепотой и смертью был пленен

Он, слишком слаб, чтоб слезы отереть,
И слишком горд, чтоб плакать наяву.
Зияет черной раной эта смерть.

Со мною он, пока я сам живу.)

ДЖУЗЕППЕ УНГАРЕТТИ

(1888 –1970)

ВЕЧНОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Словно зазубренный край вулкана,
Словно камень во власти потока,
Словно нагая ночь, одиноко
Душа из пращи и ужасов мчится, –
Почему не удержит тебя
Господь в могучей деснице?

Ты, душа,
Постигла суетность сердца,
Ты с ехидством познала соблазны его,
И миру ты знаешь цену,
По ступенькам шагая сознанья,
Дерзость судит сие созданье.

Почему же страдать душе не дано,
От земных отрешившись страстей?

Ты оставил меня, Господь,

Я бессилен, пока не владеет мной
Моя ослепленная плоть.

УМБЕРТО САБА

(1883 –1970)

ПРЕЛЮДИЯ

Вернитесь ко мне, голоса былого,
Голоса дорогих дисгармоний,
Вас в прекрасных созвучиях снова
Возродить сумею ли я?

Заря
Удалилась, ночь надо мною.
Скупые часы покоя
Оставляет мне боль моя
И всех, кто живет в страданье,
О продлите на миг звучанье,
Позабытые мной голоса,

Хотя бы в последний раз
Вы в сердце моем зазвучите ли?
Словно две жизни мне дали родители
И я связал их нитью одною.

В покое
Вы сливаетесь тщетно в аккорде прощальном,
В диссонансе печальном,
Свет и мрак, боль и страдание снова
Соединяются в вас,
Так осените же нас,
Дорогие звуки былого!

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

(1899–1986)

ARS POETICA

Взирать на реку времени и вод
И вспоминать, что время – как река,
И знать, что наша участь – как река, –
Исчезнут наши лица в бездне вод.

И чувствовать, что бденье – тоже сон,
И видеть сон, что ты не спишь, а смерть,
Которой так страшится плоть, есть смерть,
Что еженощно сходит к нам, как сон.

И в каждом дне и годе видеть символ
Дней человеческих и бренных лет,
И превращать презренность бренных лет
В гул голосов, и музыку, и в символ.

Зреть в смерти сон и представлять закат
Печальным золотом – поэзия сама,
Бессмертной нищенкою к нам сама
Вернется, как заря или закат.

На нас взирает незнакомый лик
По вечерам из омута зеркал.
Искусство – средоточие зеркал –
Должно открыть наш настоящий лик.

Рыдал Улисс, уставший от чудес,
Увидев глухомань в цвету – Итаку.
Искусство возвращает нам Итаку
Цветущей вечности, а не чудес.

Искусство – бесконечная река,
В движении стоит, как точный образ
Изменчивого Гераклита, образ
Иной и вечно прежний, как река.