АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ

Тебе, Кошель, кому ж еще, кому? –
Я жалуюсь, возлюбленной и милой,
О Госпожа, мне трудно одному,
Худой ты стала, мрачной и унылой,
Как эта жизнь, объятая могилой.
И я взываю: верная моя,
Толстей скорее, или кончусь я.

Спаси мой день, гони ночную тьму,
Когда бы ты меня усыновила,
Светила б солнцем сыну своему,
И желтый свет был бесконечной жилой,
О как бы мне тогда ты удружила,
О Королева Жалость, страсть моя,
Толстей скорее, или кончусь я.

Моя Кошель, ты – всё, и посему
Хранитель-Ангел, и защитник милый,
Как здесь, так и повсюду, свет уму,
Сокровищница, ты б меня хранила,
Ведь без тебя чуть не погиб я было.
Спаси, молю, судьбы моей жнея,
Толстей скорее, или кончусь я.

Посылка Чосера:

О ты, завоеватель Альбиона!
Ты, истинный король, владетель трона,
Тебе я посылаю песнь сию,
Чтобы, узнав по ней печаль мою,
Задумалась над ней твоя корона.

Затем ли гнали вы епископат,
    От литургии отказавшись, дабы
    Приходов домогаться, грязной бабы,
Оставшейся от тех, кто не был свят,
И грех чей в зависть вам? –  уж меч подъят,
    Неволя волю, хоть она должна бы
    Быть – по Христу –  свободной, а не слабой,
    Но Разерфорд с A.S. на нас кричат,
Как прежде иерархи, тыча: ересь! –
    В тех, кто, как Павел, честен и умен, –
    И славно обходясь без аргумента,
Шотландцы те ж. Но будет уличен
    Коварный трюк – о, он коварней Трента! –
    Еще сойдемся мы, судьбою мерясь;
            Парламент, разуверясь,
Мог взять бы ножницы и срезать мигом
Регалии, чтоб уши стали игом
            Тем, кто горазд к интригам –
Пресвитерам, погрязшим в ахинее:
Попам, то бишь, только сказать длиннее.

Что рассказать про Аполлона,
Цирюльника из Бельведера?
Бог ножниц, бритв, одеколона,
Он стриг весь двор – пажа и пэра.

Успех сопутствовал и Дому,
Довольны львицы, хорошея,
Бог упаси кому другому
Доверить голову и шею.

С утра коляски и пролетки,
И в Бельведер не протолкнуться,
Как пчелы на лугу, красотки
Вокруг дверей заветных вьются.

Он сообщить пошлейшей роже
Умел величие природы.
Богине, выцветшей на ложе,
Последний писк поверить моды.

Лак, блестки, краска, пудра, тени,
Духи (о ценах позабудем!),
Помада – вот его умений
Орудия на радость людям.

В руках его щипцы летали,
Как непорочная молитва.
Волшебной палочкой из стали
Иной щеке казалась бритва.

Но славы суетной угаром
Он, как ни странно, не был болен.
И ежедневным гонораром,
Казалось, полностью доволен.

Равно с вниманием веселым
Любым он занимался делом,
Между мужским и женским полом
Не проводя различий в целом.

Но почему же, завивая
Дочь короля в день знойный лета,
Он медлил, дело забывая,
Оттягивая дело это.

Принцесса – маленькое диво,
В тринадцать или что-то вроде,
Была восторженно-пуглива,
Как мак при солнечном заходе.

Блестели миленькие глазки
Сквозь локон золотой и длинный.
Она – вся прелесть старой сказки:
Сон, тени, Шуберт, сонатина.

Три раза завивал он пряди,
И расправлял – чего же ради?
И прожигал ей платье гладя,
И в шлейфе путался не глядя.

Как бы не сладивши с азами,
Искусство потерял былое,
И все плывет перед глазами,
И донимает что-то злое.

Упав на туалетный столик,
И за сердце хватаясь жутко,
Он чувствует: он жалкий нолик,
Или тупая чья-то шутка.

Подняв бутыль с одеколоном,
Он ей сворачивает шею,
И смотрит грозным Аполлоном,
И все подвластно брадобрею.

Порез был острым и глубоким,
Принцесса вскрикнула щемяще,
Он вышел сном голубооким
Из этой дуры просто спящей.

И улыбаясь, как химере,
На цыпочках шагал влюбленно.
И был повешен в Бельведере.
Вы не спасли бы Аполлона.

Змей, лев, орел когда с медведем, волкам, хряком,
Злу, глуму своему отпора не нашед,
(Столь Божий гнев велик!) предавшись мерзким дракам,
Германские страны втоптали в землю свет.

Из всех людей один не отдал маниакам,
(Мужу сему хвала! Иным же славы нет!)
Почти один, страны не кинул честь собакам –
Дожрать поспелый плод былых их всех побед.

Поэтому – пускай без топота иныя,
Другие без забот на дикий сброд глядят,
Как точат те рога, зуб, клык, когти стальные.

А после в руки взяв власть, меч, коварство, яд,
Цветка не пощадят, ни дерева земные, –
Храбрейший МАНСФЕЛЬД: жив твой ЧЕЛОВЕКОСАД.

Гроза, краса морей, военный сильный бриг
Не столь великий грот возносит в небо сине,
Сколь страсти жар велик; не столь якорь проник
Ко дну и вгрызся в грунт, сколь тверд страх чувств и ныне.

Связать союз сердец канат, фал не обвык,
А кудри – свяжут все, душа моя в кручине;
Не столько паруса полны и горды вмиг,
Дыханьем сколь вскружен от уст моей богини.

Ни разу ни един ни шкипер ни матрос
Не видел яркой столь звезды в ночной час мрака,
Сколь звезден блеск очей, Амура взор сквозь слез.

И ни един корабль после скитаний тако
Жемчужины одной с Востока не привез,
Что смертным и царям блистает одинако.

В ту пору, как по всей Германии смятенье,
И точат острый нож, ее свободе чтоб
Приставить к горлу, иль вопще свести во гроб,
Прилично ли кому к женитьбе знать стремленье?

Так молвит трус. Но кто ж восполнит запустенье?
Дружище, начинай! Когда, сильней хвороб,
Ужасны времена воспламенят мой лоб,
Я в этих днях найду немалое леченье.

Так хочет Аполлон. Целительный бальзам
И тех, кто любит вас, и лиру дарит вам.
Не думайте о том, что завтра статься может.

Сегодняшним живя, старайтесь в счастье быть.
Ведь брачную постель лишь тем дано стелить,
Недоброе смирив, кто доброе лишь множит.

Могучим задом придавив квартал,
Наморщил лоб, как туча рваных ран –
Ваал, что взглянет – и лежат вповал
Дома, бегущие в поля с окраин.

Заката брюхо красное – Ваал,
И города вокруг простёрлись ниц.
Колоколов встаёт девятый вал
Из моря башен с прорезью бойниц.

Что музыка толпы? – мильонный срам.
Оживший – в танце корибантов – труп.
И сизым ладаном его ноздрям
Дым фабрик, облаком клубясь из труб.

Гроза – в бровях, подобных черным глыбам.
В ночи закат – погасшая зола.
С волос, от ярости стоящих дыбом,
Стервятников захлопали крыла.

И как во тьме у мясника – кулак.
Ударит им – и волнами огня
Затопит город. Вспыхнув, синий мрак
Пожрёт их всех до наступленья дня.

ТЕБЯ писать нельзя нам своевольно,
Ты – Лоно Дня, Заря! И, возлюбя,
из тех же чаш, где краски богомольно
мешал святой, лучи сияют больно:
берём их – в них он умолчал Тебя.

Перед Тобой мы громоздим иконы,
как в сотни стен – один иконостас.
И если сердцем видим, умилённы, –
в ладони лик Твой прячем в тот же час.

ЛЮБЛЮ мечтать на грани помраченья,
когда в глубины погружаюсь духа,
что жизнь прошла, как в давних письмах глухо
упоминание, как без значенья
туманный смысл преданья и реченья.

Тогда пространства вечного черты
я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.
И я расту из темноты,
шумя ветвями на своей могиле,
где вечен сон, что знал ребенок, или
– так схвачен мальчик тёплыми корнями –
забыл, что знал во сне: лишь голос с нами.

ГОСПОДЬ, сосед, когда тебя бужу
сердцебиеньем, Боже, – замираю:
услышу ли Твоё дыханье? Знаю,
ведь Ты один. Я в зал вхожу.
Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь
вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.
Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.
Я – здесь, я – здесь!

Случайно мы разделены стеной,
но тонкой, Боже. Слух что страх:
я позову, иль это голос Твой –
она во прах
падёт, хоть голос тих.

Стена во тьме – из образов Твоих.

Имён Твоих. Икон. И вот – лампада:
чуть вспыхнет свет, каким должны гореть
глубины духа, чтоб Тебя узреть, –
свет бьётся тщетно в серебро оклада.

И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,
как на чужбине, тихо умереть.

За чудесной мимикой нашей ждет нас
череп, хитрый джокера глаз. Тогда как
солнце тихо катит по небу мимо.
В шахматы бьемся.

Звонко парикмахер стрижет боскеты.
Солнце тихо катит по небу мимо.
Миром завершилась игра. Молчаньем
радуги чистой.

В майском лесу жизнь моя катит фурой:
призрачной. Птичий гам. В луже – личинки
     комаров: в бесноватом танце
          тысячи вопросительных знаков.

В те же леса, к тем же словам сбегаю.
Бризом дохнет, и ледяной дракон мне
     лижет темя, а солнце жарит.
          Фура сгорает в огне холодном.