ВЛАДИСЛАВ РЕЗВЫЙ

О злой судьбе, друзья, внемлите ныне песнопенью.
Не знамо ни в былом, ни в вашем поколеньи,
Чтоб не прияло сердце власти над собой.
Я ввержен им во кладезь с лестницей худой:
Взыскуя глубины, схожу по лестнице худой
И подымаюсь, дабы вновь соприкоснуться с глубиной.

Обрушилась стена, что строил я так долго.
Безвинны мастера; беды истоки - в мягкой глине.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена.

Обрушилась стена; просело основанье;
Безвинны мастера мои, но все ж не выстояли камни.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена, что строил я так долго.
Обрушилась стена; ее мне строить снова,
Сменить ту землю, где худа основа.
Но землю кто сменил, тот сменит и планиду.
Пласты земли не однородны с виду:
Бела, черна, красна, желта землица.
И оттого растет желанье отстраниться.

Где храм Юпитера? И где дома
Наместников, чья власть необорима?
Всеобщего забвенья скрыла тьма
Былую мощь - первооснову Рима.

Поэтами - владыками ума! -
Хвала той мощи и поднесь творима.
Бесплодны песнопенья, мощь нема
И под руинами времен незрима.

Но был над прахом Камень утвержден,
Тот Камень - Петр, на нем - стопы Христа,
Ему покорна череда времен:

И Новый Рим, как никогда прекрасный,
Незыблем под защитою Креста -
Его устои смерти неподвластны.

«Оставь вино, прислушайся, Страбон:
Шагает двадцать третий легион».
Старик-центурион при сих словах
Отвел глаза от кубка и в сердцах
Об стол ударил кулачищем: «Нет!
Тот легион пропал – простыл и след!
Все в первый год сражений полегли,
А мертвым не подняться из земли.
Хоть в Риме помнят павших сыновей,
Нам сострадание куда нужней.
Мы, миновав и стрелы, и полон,
Любуемся на новый легион:
Лентяи, трусы, слабаки, ворье,
Ни меч держать не могут, ни копье!
Отвага, честь и сила – где они?
Увы, теперь не то, что в оны дни:
Свиные рыла бродят у окна.
Вот так-то, Гракх. Налей еще вина!»
Ответил Гракх: «Ты не в себе, Страбон.
Опомнись. Легион есть легион.
Ты их ругаешь, пьяный, как Силен, –
Но пьянством не добьешься перемен.
Страбон, доверься им. Покуда Рим
На месте – легион непобедим.
И в осень этот самый легион
Погонит Верцингеторикса вон!»

Женившись, я попал в зятья
          К хозяину пивной.
Старик помре – и нынче я
          Кабатчик записной.
Стою за стойкою – толстяк
          С сигарою зажженной,
А сбоку – шепот: «Не пустяк:
                    Пивнуху – в жены!»

Но что за жизнь с моей женой:
          Свободе путь закрыв,
Смирять приходится любой
          Естественный порыв.
Какой скандал!.. Ну, пощипал
          Служанку за бутоны...
Будь проклят день, когда я взял
                    Пивнуху в жены!

Я – главный в «Золотой свинье»,
          Я – «мистер», хошь не хошь.
Хоть пива вдосталь – в питие
          Веселья ни на грош.
Кто должен хлеб свой добывать
          В поту, всех благ лишенный, –
Избави Господи вас брать
                    Пивнуху в жены!

Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен,
Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он.
Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком;
На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком;
В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках,
Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках;
От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, –
Я на Библии клялся: где бы он ни скончался – найду и предам земле.

Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост:
Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост.
Где он помрет, от чего помрет – большая ли в том беда!..
Но эпитафия над головой – без этого нам никуда...
На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил
(Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил).
И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай»,
Повесил на стену в хибарке своей – ну, а дальше жди-поджидай.

Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор:
Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор,
А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл
И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе – Билл.
Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя,
Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как
И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак.

Представь: мороз в Юконской глуши – под семьдесят ниже нуля;
Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля;
Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу;
И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу;
Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком;
Если вдруг металл до кожи достал – обжигает кипящим плевком;
Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце под стать,
Идет по пятам, – вот в такой денек поплелся я Билла искать.

Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон,
Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.
Я дурел, я зверел в полярной глуши, – западни, что таит она,
И житье в снегах на свой риск и страх лишь сaрдо вкусил сполна.
На Север по компасу... Зыбким сном река, равнина и пик
Проносились чредой, но стоило мне задремать – исчезали вмиг.

Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, –
Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.
На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг...
Чертыханье мое да собачье вытье – и больше ни звука вокруг.
Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил
И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.

Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,
Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.
Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,
Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, –
Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности – врозь.
Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,
И промолвил: «Билл пошутить любил, но – черт бы его загреб! –
Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!»

Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,
С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?
Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть
И нахально ржет: «Сто потов сойдет – не сумеешь во гроб покласть!»
Я не из тех, кто сдается легко, – но как я подавлен был,
Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.
Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом,
Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком.

Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:
Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.
Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить –
Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его... пилить».
И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,
В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
В горле комок, – я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;
Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь.

В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит,
Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит.
А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:
Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?
И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить –
Я о Билле думаю и о том... как трудно было пилить.

Туда, где осклабился на луну клыков заснеженных ряд,
Туда, где полуденную белизну ложные солнца язвят
И на зов июня свергаются с гор тьмы ледяных громад;

Туда, где на тундру снежный покой нисходит в урочный час,
Где плодятся безмолвия семена и адское пламя, ярясь,
В чашу полночных небес течет, – яшма, янтарь, алмаз, –

Туда, где в пенящейся быстрине проносятся льдины, стеня,
Где реки в мученьях текут на закат, излучины кровеня, –
Туда, собрав свой нехитрый скарб, я уйду на исходе дня.

…………………………………………………………………….

Я знал, что однажды этот ловец к рукам меня приберет;
Нетленный зов, драгоценный зов, зов извечных широт;
И ныне – о боги неторной дороги! – как он мне сердце рвет!

Холеных божков, показуху, вранье больше терпеть не могу;
Мне на запах бобов и бекона идти, устроить «лежку» в снегу,
Проложить тропу, испытать судьбу, дать решающий бой врагу.

Глухоманью костлявой, разруху и смерть порождавшей во все времена,
Я с Севером связан и с ним познал науку борьбы сполна.
Мы сражались вместе, плечом к плечу, – но верх одержит Она.

Я смеялся над Нею и шел на зов, бесстрашен и одинок,
И за владенье этой землей выплатил битвой оброк.
Но Глухомань одержит верх, крушенья день недалек.

Я бился насмерть, как волкодав, с волчьей землей сцепясь;
Содрогалось небо, и на снега потоками кровь лилась;
И, как замученный волкодав, встречу я смертный час.

Ты прозвучишь в моем последнем слове,
в последнем просветлении ума,
когда угрюмо встанет в изголовье
смертельный страх, когда накроет тьма
всё, что ничтожно: ненависти бремя,
любовь, так мало ждавшая в залог,
спокойствия и действенности время,
что не могло приять твоих тревог;
ты, словно пламя, всё испепеляла,
не зная ни мучений, ни скорбей,
ты требовала, но не утоляла
всех прихотей! И юности моей
неполный круг замкнешь ты своевластно:
прекрасна жизнь и смерть равно прекрасна.

Мое последнее достоянье –
днем его стерегу я вдоль берега Таки,
а ночью – в краале, что между кусонией и валуном:

они, пасущиеся
там, где ибис гнездится в ветвях молочая
над стручками, термитником и травостоем;

они, подвластные
быку, что бьет копытом о землю,
лишь только учует запах коровы;

они, шествующие
стадами сквозь хоровод танцующих импи
в краали инкоси – Сензангаконы и Дингаана;

они – три моих страсти:
всё земное, женщина и Величайший Дух
над краалем, что между кусонией и валуном.

Под жирафьей мимозой в тени,
где всё реже и реже
я в грезах влачу мои ночи и дни,

в дреме молитвенных бормотаний
о детях и внуках,
затерянных в городском океане, –

вестник смерти – молотоглав
вьется, кружится,
пропитанье выискивая у канав.

Хрипло кряча, клюв раскоряча,
лягушек, рыбешек
ловит в воде стоячей;

мирно пасутся быки в стороне,
а он из подводных течений
души предков таскает мне.

В стайку слетаются ближе к ночи
молотоглавы – и на воде
танцуют, гибель пророча:

шажками, прыжками по глади снуют
на лапках-ходулях,
крыльями, словно трещотками, бьют, –

сливаются с небом сухие алоэ,
дрожит окоем,
в месиво преображаясь гнилое;

и вот уже всё без остатка в жерло
времен бесконечных
крыльями ночи смело.

Я увижу, лишь сон с ресниц отряхну,
бурого молотоглава
и в кругах на воде – луну,

и, в танце времен закружиться готов,
мой двойник неизвестный ознаменует
смерть равнин и смерть городов.

Кермесса! Остров охватило пламя
от фейерверка в бухте перед нами;
вот искры, оседая чередой,
сгорают, – и внезапно над водой
в черте стрелы... в черте и оперенье
я красной птицы узнаю паренье –
ее встревоженную круговерть
и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть».

Грядет восход; а заклинанье злое
в извилины вонзается иглою,
вопрос гнетет до боли головной:
к чему, к чему над серою страной,
выискивая, кем бы поживиться,
извечно птица красная кружится,
к чему ее тревога, круговерть
и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть»?

«Из ваших тел, что, смертью жизнь поправ,
летят ко всесожжению стремглав,
я возвожу гнездо – и на рассвете
воспряну ото сна, как ваши дети.
И пусть я раньше бултыхалась в плавнях,
мешая гущину трясин прадавних, –
с пожарищем гнездовий-городов
опять исток мне в плесени готов».

*

Мерцанье звезд; и охватило пламя
Земную сферу во вселенской яме;
вулканы затухают в свой черед;
смотри, смотри! – на амальгаме вод
под красной птицей – контур белой птицы:
двуцветная парабола двоится
и, с криком покидая города,
по двум стезям взмывает в никуда.

«А, из гнезда богов яйцо свалилось
на землю! – я сквозь скорлупу пробилась
и в поднебесьи, всем ветрам назло,
дугой лечу, вставая на крыло.
Сную повсюду с ночи до утра я
и, палочки сухие собирая,
крест-накрест их слагаю, дабы впредь
для вечности грядущей умереть.

И как цветные сполохи зарницы,
как запахи гвоздики и корицы,
так тайна гибели моей пьянит:
меж вайями семижды прозвенит
мой клич предсмертный – и в гнетущем зное,
из плоти, ставшей дымом и золою,
сокрытые забвеньем города
взрастают над останками гнезда».

Дамы и господа, позвольте представить – Брейтен Брейтенбах,
вот он, худощавый, в зеленом свитере; он благочестив,
он подпирает, напрягает свою продолговатую голову, дабы для вас
написать стихи, к примеру:
я боюсь закрывать глаза
я не желаю жить в темноте и видеть происходящее
в парижских больницах не счесть бледных людей
что стоят перед окнами угрожающе жестикулируя
словно ангелы в пекле
дождь опустевшие скользкие улицы

мои глаза неподвижны
они/вы меня похорoните в такой же дождливый день
когда почва – сырая черная плоть
и листва и цветы перезрелые спрыснуты сломлены влагой
до того как изгложет их свет, небеса потеют белою кровью
но я откажусь держать глаза мои взаперти

оборвите мои худосочные крылья
рот слишком скрытен чтобы не чувствовать боли
в день похорон сапоги надевайте, дабы услышать мне
грязь целующую ваши ноги
скворцы наклоняют плоские гладкие головы, чернеющие соцветья
шелест первой листвы – бормотанье монахов

заройте меня на холме у пруда под цветами львиного зева
и пусть могилу дошлые злобные утки изгадят
во время дождя
души безумных к тому же коварных женщин вселяются в кошек
страхи страхи страхи водянисты бесцветны их головы
и я откажусь свой черный язык успокоить (унять)

Взгляните, он безобиден, будьте к нему милосердны.

тебе
я никак не смогу
написать стихи полные горечи

однако такая уж мода
с материнским соском во рту
кричать задыхаясь

песчаные замки детства
развеять в отчаяньи,
на могилы плевать

аккурат на покойных;
ибо люблю я тебя
и белки моих глаз посинели

осенними листьями сморщились
для тебя
всё мое для тебя

и потаенное черное дно
и грубые берега
в пожелтевшем альбоме моих сновидений;

мальчика своего ты уже не признаешь –
я покажусь тебе диким гусем
ведь годы питаются мной

словно вши
клохчет живот мой полный вина
правое крыло иссушено ревматизмом

и под шляпой
кивает моя голова как лохматая шляпа
черной смерти:

кровяные нити замкнуло;
ты стоишь на коленях и плачешь
об этой плоти

что во впадине
между бедер твоих билась
как смерть

как в бутылке ворона
как восковая гардения
под колпаком;

здесь ветер сквозит
в глазах моих:
летучие мыши в руинах

но впадинам глаз моих твоя клетка
словно ресницы
словно свет

словно смерть
слышатся трубы органные
ложечки в чашках

красный филин в листве
машины будильники
бледные пальцы в копне волос

о я люблю тебя
осмеянная смоковница
древо гнилого плода

Случилось Дьяволу уразуметь,
Что, воплотясь до окончанья года,
Господень Сын явит собою впредь
Спасенье человеческого рода.

«Ишь! Только свету попусту гореть? –
Взвился Нечистый. – Это что за мода?
Лишь мне подвластна вся электросеть,
Связующая звезды небосвода!»

Но... пшик! – Проводку вдруг закоротило,
И Сатане на бороду, на рыло
Метнулось пламя: срам весьма велик!

И «Юмор в Вышних!» – ангели запели,
Когда послышался из колыбели
Младенца Иисуса первый крик.