Дополнительные материалы

Публикации в "Русском Журнале"
Страница на "Вавилоне"
Публикация на сайте "Новая Камера Хранения"

* * *

Хвалу любимой лестью именуют
Те, для кого святыни в мире нет:
Так, слыша пенье соловья, кукуют
Кукушки скудоумный в ответ.
Невнятен низким душам сей предмет,
Восторг ли, зависть ныне движут ими:
Ее достоинств несказанный свет
Им не постичь умишками своими.
В душе моей краса ее и имя
Пером нетленным запечатлены -
Так диво ль, что хвалами ей святыми
Счастливые уста мои полны!
          И мир, когда фанфары грянут славу,
          Восторг иль зависть выберет по праву.

* * *

Утратив свет, притягивавший душу,
Бреду на ощупь, как во тьме ночей,
Любого шороха по-детски трушу,
Ничтожнейших пугаюсь мелочей.
И в самый ясный день, когда своей
Прохожий тени разглядеть не в силах,
Я зрю лишь отблеск неземных лучей
В очах моих - лишь образ черт, мне милых.
Я сознаю в раздумиях унылых,
Бросая взгляд на лучшее во мне:
Лишь этот свет и жизнь питает в жилах,
И сердце, изнуренное в огне.
          Но истощает плоть сиянье это,
          И слепнет взор от неземного света.

ГРАДЫ, ТРОНЫ И СЛАВЫ

Грады, троны и славы
Этой Земли,
Как полевые травы,
На день взросли.
Вновь цветы расцветают,
Радуя глаз,
Вновь города из руин возникают
На миг, на час.

И цветок чуть расцветший
Слышал едва ль,
Про годины прошедшей
Свет и печаль,
Но в блаженстве незнанья
Гордый цветок
Мнит в семидневное существованье
Вечным свой срок.

Смертным велит, жалея
Вечный закон
Быть цветка не умнее,
Верить, как он.
В самый час погребенья,
Идя на суд,
Тень скажет, прощаясь с тенью:
"Гляди, продолжен наш труд!"

БАБЬЕ ЛЕТО В АМЕРИКЕ

Рассыпалось, сгорая, бабье лето -
Дым кольцами и отблеск золотой -
И я лишь угли в тишине, без света
Благоговейно ворошу рукой.

Деревня. Ночь. В ответ моей печали
Кузнечик лунный дует на дуде.
В траве белесой тыквы строем стали -
Ряд желтых лун у тына, на гряде.

Деревья - свечи голубого воска -
Застыли перед Богом в полумгле.
Лист упадет - и тишь ответит жестко,
И жестче - шаг мой по сухой земле.

Я - МАНИ ЛЕЙБ

Я - Мани Лейб. Не знать невозможно:
Знают Бронсвилль, Егупец и целый свет:
Не худший сапожник в цехе сапожном,
В цехе поэтов - не худший поэт.

Юнцом-подмастерьем (так оно было)
Сидел, тачал сапоги - и вдруг
Из сердца песня ввысь воспарила…
И выпало тут же шило из рук.

Так первая муза ко мне слетела,
Меня поцелуем даря своим
И дрожь впервые пронзила тело,
Которая слово дает немым.

И стали уста, как источник свежий,
И песня - как гостья издалека,
И сделался тесный мой мир безбрежен,
И сладостен хлеб, и доля сладка.

Других подмастерьев нашего цеха
Смутило песен моих волшебство.
Но я не добился у них успеха:
Они не могли понять ничего.

Их жизнь была полной слез и печали,
И на мои песнопенья в ответ
Меня осмеяли и прозвище дали:
Башмачник-рифмачник, штиблет-поэт.

Ну что ж, ухожу - до свиданья, братцы!
Неужто за шилом я кончу дни!
Хочу до поэтов скорее добраться,
Хочу я стать таким, как они.

Как только - птенец, скорлупу пробивший -
Достиг я почтенной этой среды,
Был ими обласкан сапожник бывший
И принят немедленно в их ряды.

Поэты, подобные певчим птицам!
Петь гимны невиданным чудесам
Судьба нам - выспренним, белолицым...
Как в день базарный нищим певцам.

Мы пели - и наш напев повторяя,
От края до края мир пел и цвел.
И голод томил нас, и доля злая
И в гроб молодым не один сошел.

Господь питает и птичку в небе -
Одним лишь поэтам не повезло.
Пришлось и мне, в заботах о хлебе,
Вспомнить сапожное ремесло.

Но, Муза, спасибо - пускай немного
Еды и питья в закромах твоих.
Служу я тебе бескорыстно, строго:
Тачаю сапог - и слагаю стих.

Так пусть эти несколько слов несложных
Помнят Бронсвилль, Егупец и целый свет:
По счастью, я не поэт-сапожник,
Я, Мани Лейб - сапожник-поэт!

НЕЖИН

Нежина трубы и тропы,
Ивы, снопы, огурцы.
Грязи весною потопы,
Снега на кровлях венцы.

Нищий на рынке с бандурой,
В землю уткнувшийся бык,
Маклер косматый и хмурый,
Свиньи и русский мясник.

Сотни картузов, а выше -
Высь океана синей…
Аисты клекчут на крыше,
Огненный гребень над ней.

Стадо - и пыль, как из сита,
Бич, как коса, над гуртом…
Смотрит на город с гранита
Гоголь с насмешливым ртом.

И от креста над седьмою
Улицей падает тень -
Церковь приветствует гоев
Звоном в их праздничный день.

Мимо, с ракитой зеленой
Звучно псалмы голося,
Всходят евреи по склону,
Мертвого к мертвым неся.
И на завалинках бабки,
Бают сверчками свою
Небыль: о злыднях побаски
Да про пророка Илью.

И - воровская головка! -
В час, когда все уж кончился день.
Крадется Лейбеле ловко
В барский садок за плетень.

Слушай! Мужичий угрюмый
Хор (то ли плач, то ли вой)
Взвился шевченковской думой:
"Гей, соловийко, не пой!".

И, коли плачу и пенью
Отдана полночь во власть -
Слушает мальчик, уменью
Пенья и плача учась.

БРУКЛИН

О Бруклин! Серый камень с пылью.
Нависла над тобой тоска.
Уныло распростерший крылья,
Ты в обмороке на века.

Ты дремлешь, в землю скукой вбитый,
Ты ею навсегда пленен.
И по чертам твоим разлита
Тоска всех стран и всех времен.

И красит серым неизменно
Тоска любой из дней твоих:
Любого дома дверь и стены,
И каждый из огней ночных.

И по любой твоей дороге
Сквозь ту тоску - сквозь суть твою -
Плетутся в черных лентах дроги
К кладбищам на твоем краю.

А в праздник - в кирхах серых, сонных
Органа музыка сера,
И пиво женщины в бидонах
Несут из лавочек с утра.

А за углом - квартал еврейский,
В пожарных лесенках стена,
И всюду газа свет нерезкий,
Тоской пропитанный до дна.

Тоска - в стене серо-зеленой
Чадящей кухни, в духоту,
Когда приходит вечер сонный
И тянет руки, все в поту.

И пот на лбу, и взор искрится
У карточного игрока -
Покуда все не растворится
В унылой песенке сверчка,

Покуда Скука, все скрывая,
Рукою не закроет рты,
Покуда стрелка часовая
До нужной не дойдет черты.

Пора в постель, спокойной ночи,
Вставать-то рано поутру,
Пройдет, как прежде, день рабочий -
Продолжим вечером игру.

Тоскливо в Бруклине! Об этом
Ты, память, мой рассказ тяни -
Какие здесь провел я летом
С добрейшим дядей Бером дни.

Как в духоте, в зеленых стенах,
За серым кухонным столом
Сидели дядя мой почтенный,
Его сосед и я - втроем.

И снова тешились игрою,
И клали сального туза,
И мелочь сыпалась средь зноя,
В поту, соленом, как слеза.

А сверху - зелень абажура
И газового свет рожка,
И жаркий вечер дышит хмуро
Сквозь окна, и во всем - тоска.

И в крик, и в звуки перебранки,
И в детский плач ворвется вдруг
Бродячей уличной шарманки
Мучительный и резкий звук.

А нам втроем, сжимая карты,
Сидеть, как в полусне, в тоске…
Сопит сосед - так дышат карпы
На окровавленной доске.

А дядя весел, дядя лихо
Острит, стирая с носа пот.
Да что-то все бормочет тихо,
Да все через плечо плюет.

А мне тоска - тоска, нет мочи:
Опять игра, и сон дурной,
И день тяжелый после ночи -
Как бесконечный путь степной.

Вот так, тоска, в твой мутный омут
Нырнул я и дошел до дна:
В тебе душа и тело тонут
И растворяются сполна.

ОНИ

Как много, Господи, как много было их,
Таких насмешливых, таких живых - на славу! -.
Их бороды, как смоль, вилися кучеряво -
И свет не слыхивал доселе слов таких!

Под каждой кровлею рождался свежий стих:
Про Эли-мелеха, про золотую паву.
Псалтырь Давидова там пела величаво,
Напев субботних глав звучал, суров и тих.

И солнце лишь одно видало, как завис
Над головой их нож кровавый, ледяной,
И как ужасен был удар его стальной,
Какие реки крови пролились.

Теперь они - лишь тень былой веселой мощи:
Три пня, оставшихся от вырубленной рощи.

СКВОЗЬ ИГОЛЬНОЕ УШКО

Утешенье, ты без толку,
Вижу все яснее дня -
Словом бы не выдать только
Сокровенного меня!

Только раз - молитвы выдох,
Век, слезу сморгнувших, стыд…
И пред алтарем на плитах
Агнец связанный лежит.

И, верблюд, свой горб крамольный,
Рот, иссохший от огня,
Я тащу ушком игольным
Сокровенного меня.

ТИШЕ, ТИШЕ

Тише, тише - смолкни, крик!
Каждый - бледен, безъязык,
Станем, чуть дыша, во мгле,
Болью пригнуты к земле.

В час ночной, из самой тьмы,
Он примчится в тишине
К нам на белом скакуне,
И его увидим мы.

Увидав сиянье глаз,
Белый цвет его плаща,
Мы воспрянем, трепеща,
Свет его падет на нас.

Только - тише! Смолкни, крик.
Каждый - бледен, безъязык,
Станем, чуть дыша, во мгле,
Станем, пригнуты к земле.

Если это - жалкий бред,
Если все - посул пустой,
Если мы во тьме густой
Даром ждали столько лет -

Долу боль приклонит нас,
Долу склонимся с тоской,
В тишине, рука с рукой -
Тише, тише что ни час.

Тише, тише - смолкни, крик!
Каждый - бледен, безъязык,
Станем, чуть дыша, во мгле,
Болью пригнуты к земле.

НА ПЯТОЙ АВЕНЮ

На Пятой Авеню есть белые стены,
Белые стены, переполненный зал.
Девушки шьют и ждут смиренно,
Когда раздастся вечерний сигнал.

Но в омуте часов не слыхать его звона,
А день в лихорадке - и бредит уже,
Ходят девичьи руки, взвизгивают сонно
Иглы на тринадцатом этаже.

Белый шелк, синий шелк, и лиловый, и алый -
Взвизгивают иглы - все тоньше их стон,
Входит солнце, от горя бледное, в залы -
И клубится пыль средь зеленых колонн,

И взвизгивают иглы глухо и сонно
Где-то на тринадцатом этаже.
Ходят девичьи руки - а звуки и звоны
В омуте тонут, неслышные уже.

НАДГРОБНАЯ НАДПИСЬ СЕБЕ САМОМУ

Сын Герша Ицика почил здесь - с черепками
На выцветших глазах и в саване, как след.
В мир, как на ярмарку, из Небыло-и-нет
Явился он пешком, нагруженный мешками

Со свежим ветерком. Своими же руками
Другому отгрузив товар свой, слаб и сед,
Когда лился уже свечей субботних свет
В окно, вошел он в дом усталыми шажками,

И мириады звезд взглянули с вышины
На всех евреев - и с тех пор его могила
От будничных забот вовеки отделила
И шум базарный - от субботней тишины.

А нераспроданный им ветер в чистом поле
Завещан дочкам и сынам - по равной доле.

ТАКОВ НАШ УДЕЛ

Рыбаки заводят песню - вод морских просторней,
Кузнецы поют - и песня, будто пламя в горне,
Мы - как полные развалин мертвые места:
Так поем, как в непогоду стонет пустота.
Детвора в саду, играя, песню затевает -
И любовь всех мам в той песне сразу оживает.
Нас же будто не рожала мама никогда:
Обронила, напевая, нас в пути Беда.
С той поры мы, бедолаги, эдак напеваем,
Как на жердочке пристало хныкать попугаям,
Как пристало ухать ночью в камышах жабью,
И от ветра на веревке всхлипывать белью.
Или пугалу, что в поле высится уныло,
Позабыто - а давно уж осень наступила.

WATCH YOUR STEP!

Дорого время в стране золотой,
Золото - время. Взмахнули рукой,
Хлопнули двери - и в черную щель
Поезд летит, в бесконечный тоннель.
Ветра быстрее, мгновенней, чем взгляд -
А за окном убегает назад
В звездах, зеленых и красных, стена -
Жизнь зелена, а погибель красна.
Мчится сигнал на разведку вперед,
Путь расчищает и грозно ревет.
С лязгом колесным, легки и быстры,
Реют составы - то ввысь, то с горы,
Птицы из золота и из огня
Реют - желанье в крови у меня
Жарче, чем пламя, и злата светлей.
Ух! Ну и птички! Поймать бы, ей-ей,
Птичку такую - да только никак:
В миг ускользнет она искрой во мрак.
В миг улетают, блистают, растут
Искры светлее - то там, то уж тут,
Искры светлее, одна за другой -
Птицы златые страны золотой.

НАШ САДИК

Вот так садик, где едва
Семь листочков - вся листва,
И вздыхает ветка зло:
"Как сюда нас занесло?",
Вот так садик, вот так садик,
Где сквозь лупу в силах вы
Разглядеть чуть-чуть травы -
Саду ль нашему под стать
Так с зарею расцветать?
Да наш, конечно, садик… Какой же еще садик…

Вот так сторож - ой, беда! -
С толстой палкою всегда:
Будит он в траве чужих,
За ворота гонит их.
Вот так сторож, вот так сторож.
Ни за про что рушит сон,
Хвать за шиворот - и вон.
Что за сторожу под стать
На заре так поступать?
Да наш, конечно, сторож… Какой же еще сторож…

Вот так птица, что птенцов
И не вспомнит - к ним на зов
Не потащит в клюве снедь,
На заре не учит петь.
Вот так птица, вот так птица.
Улететь не рвется прочь,
Дремлет сиднем день и ночь.
А кому из птиц под стать
Эдак вот зарю встречать?
Конечно, нашей птице… Какой же еще птице…

* * *

Сними свою руку, что сердце гнетет!
- Нет, брат, не рука твое сердце гнетет.
Дары мои - тяжкая ноша твоя:
Из дальней земли их принес тебе я.

- Змею убери - она сердце гнетет!
- Нет, брат, не змея твое сердце гнетет.
Князь Жизни с тобою порою ночной,
Когда ты на ложе с нагою женой.

- Сними этот камень - он сердце гнетет!
- Нет, брат, твое сердце не камень гнетет.
Беда-Незадача засела в углу,
Опершись на череп и глядя во мглу.

- Сними паука - как он сердце гнетет!
- Нет, брат, не паук твое сердце гнетет.
Отныне болезнь роковая твоя:
Пугаться ничтожеств - таких же, как я.

НА СМЕРТЬ РУССКОГО ПОЭТА

Зачем ты умер, Михаил Кузмин, поэт?
Пьеро, глупышка, взял - и тотчас удавился,
но только мрак ночной на землю опустился -
куда-то убежал - пропал его и след.

А дама (знаешь, кто) вбежав ко мне с рассветом
На шею бросилась - и сразу же в кровать.
Да, горько женщинам, актерам и поэтам
узнать, что больше их не станут покупать.

У Гоцци я гостил. Рассеянно макал
В солонку тонкую он ломтик помидора.
Накинуть маски вновь - таков (он повторял)
Сегодня выход для поэта и актера.

Я долго размышлял об этом в кабачке,
Где с зельцерскою шнапс плясал в бокале танго,
Где всхлипывал твой нос, все чующий так тонко,
Товарищ Сирано.

И день угас в тоске,
И на часы во сне распался, задыхаясь.
А старый кавалер наскучил мне слегка.
Он кланялся тебе; и я ему, признаюсь,
Ответный передал привет издалека.

Чуть-чуть зеленого подлили в желтизну,
И плавать, как лимон, пустили в нем луну.

ВОЛЬФ, СТРИКОВСКИЙ РЕБЕ

Вольф, стриковский ребе, стоит, замерев,
средь комнаты, чутко дыша что ни миг,
и зайцем, что обмер от страха в полях,
застыл на лице, исказив его, тик.
Усмешкою губы его сведены,
ладонь его сомкнута под бородой.
Глядится рука волосатым сукном:
Торчит между пальцев по косме седой.

И вдруг заболит у него голова
и пустится шаркать нога, и лица
раскроется в воздухе темный бутон:
он понял желанья свои до конца.
"О мать моя милость, сколь сладостна ты,
о, мудрость, ты сердцу сладка моему,
и все-таки слаще вас обоих - власть
и сила, чтоб шаркнуть ногой по всему."