Дополнительные материалы

Переводы из Георга Тракля
Переводы из Дерека Махуна
Страница на "Самиздате"

СЛЕЗЫ

Я разучился слезы лить, но тени
Избытых слёз лились, когда по следу
Пустили гончих, и они промчались,
Звенящим лаем огласив весну
И первую весеннюю охоту.
Они промчались лугом (там когда-то
Рос хмель на солнцепеке).
                В это утро
Я вышел из казармы, и апрель
Меня приветил светом и теплом.
Казалось, что неведомою силой
Я был освобожден из подземелья.
А на плацу под барабанный бой
Выстраивали взвод. Плечом к плечу
Они стояли – Англии солдаты –
В мундирах белоснежных.  В ту минуту
Я знал: на этом воинстве лежала
Печать великой истины, которой
Ни до, ни после я не причащался.

ДОЖДЬ

Потоки ливня, выстуженный дом –
Мне в полночь всё напомнило о смерти.
Мой час придет, и хляби поднебесья
Разверзнутся дождем не для меня,
И не очистят страждущей души,
Рожденной к одиночеству и ливню.
Блажен мертвец, чей прах омоет дождь…
Но я молюсь о всех – любимых прежде:
Из них никто пусть не лежит без сна –
В такую ночь, – и в сердце ощутив
Боль за себя и за других, не будет
Среди живых и мертвых кем-то третьим,
Как тростники, надломленные ветром
На берегу холодного пруда, –
Как я, в котором ни одной любви
Дождь не оставил, кроме тяги к смерти,
Как будто, устремляясь к совершенству,
Любовь не знает разочарований.

ИЗГНАНИЕ

                     Иосифу Бродскому

Морозный ветер свищет на плацу.
Старательно прикапливают свалки
утильсырье. Бетонные скрижали
юродствуют на паперти, к которой
прибился корпус телефонной будки.
Ты помнишь терру мертвую – Египет.

Ты здесь бывал, по крайней мере дважды.
Сначала братья продали тебя,
но выжил ты, толкуя сновиденья.
Потом, намного позже, в эту пустошь
спасался бегством с женщиной, ребенком
чужим, да и она тебе не пара,
возлюбленная в женах. Рождество
ещё не стерлось в памяти, но время
старательно вымарывает факты.
Ты смутно помнишь ясли, сена клок
и пар, идущий от навоза помнишь,
а что случилось с Ним и с Ней, не знаешь.

Тебя повсюду окружают лица –
такие, как у Эванса на снимке:
унылые – не лица, а пробелы,
в которых заживо соединились:
глазницы котлованов, рвы, канавы
и ведра льющихся во двор помоев,
печной трубы чахотка, да на окнах
гортензии, глотающие сажу –
Египет, с детства пестующий душу!
По-прежнему зловонный хлев неубран,
но пришлецу кивнет печальный ослик:
Привет тебе! Ты дома, наконец!

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Глотнув осенней стужи, поле бредит
в соломенном поту, и лист замшелый
вот-вот сольется с почвой в этих дебрях
великих, обесточенных, дебелых.

На ощупь светит небо, прорицая
дождь или снег. Деревья, только тронь их,
сойдут с ума. Взгляни: на них лица нет.
Здесь выживают ягоды вороньи.

Тропа к пруду выводит: весь повысох,
и впадины черны, как слой гудрона,
и против скорби в этих тусклых числах
душа уже не держит оборону.

Я ухожу: отныне мне с оглядкой
жить, вспоминая, как стоял во прахе
земли, и в куртку мертвой хваткой
репей впивался памяткой о страхе.

СЕСТРЫ

Как золотая, томная осанна,
луч вязнет в листьях, солнечные сети
на комарье нанизывая (в свете
сияющем роится дух медвяный),

Благословляет праведных. Несметно
елея переводится в поместье
Святого Винсента де Пола. Несть им
числа – блаженным: травы, ветви,

безумицы, которых держит детство
на привязи печали, обличая
беспомощность. Сладчайший воздух тает.
Из этих стен им никуда не деться.

Вот письма их: “в палате что-то вроде
отпраздновали дня рожденья, даже
вручили приз, но с каждым часом гаже
перемывают косточки погоде

соседки чокнутые. Граммофон мне
купи недорогой – за десять, двадцать,
не больше долларов, – и, может статься,
я музыкою вылечусь. Запомни –

мне нужен граммофон, ну что за дело
монашкам, если спляшем без подмоги
молитв и перемолют ловко ноги
“Бездонный пурпур” в танце до предела!”

И сестры Милосердия недужных
ведут, заботой окружая, – сестры,
сквозь памяти слепящую коросту
по коридорам сумрачным – наружу,

к водоворотам солнца, к воробьиной,
лохматой суете. Их покрывала
вздымаются, топорщась от крахмала,
как цикламен в пробелах парусины.

ЛАЭРТ

Он увидел Лаэрта, взрыхлявшего землю мотыгой.
Был в лохмотьях Лаэрт, и обмотки из кожи бычачьей
От уколов терновника ноги его защищали.
На руках – рукавицы, и – верный признак позора –
Покрывала седины пастушья рваная шапка.
Одиссей зарыдал: столь тягостным зрелище было.
Он обнять старика захотел и о многом поведать,
Но припомнить не мог ничего, кроме гула морского.
Одиссей посмотрел на деревья отцовского сада –
Десять яблонь, груш ветвистых тринадцать, – и вспомнил,
Как ребенком бежал за отцом, не давая покоя,
Вопрошая Лаэрта о разных плодах, созревавших
Круглый год неустанным раденьем хозяина сада.
Так стоял он, покуда Лаэрт не признал Одиссея.
Старец в радости руки простер к могучему сыну.
Одиссей же прижался к отцу, как некогда в море
Льнул к обломкам плота и бессмертных молил о пощаде.

В НАЦИОНАЛЬНОЙ ГАЛЕРЕЕ. ЛОНДОН

                     Дереку Махуну

Голландцы, что ни говори, умели
изображать обыденность. Взгляни –
одутловатые, как облака,
коровы щиплют бархатную травку.

Всё познается в преломленьи света –
плывет ли лодка, слаженная из
волнистых досок, ветер ли полощет
рубаху на плечах мастерового,
сверкает ли, как ирисы, водица.

Твой взгляд пытливо ищет глубину
в аллее, уходящей вдаль. Ты видишь
вихры деревьев, щебень в колее,
киваешь егерю, его собаке,
чтишь виноградаря труды, вступаешь
с обмылком света в заговор и ловишь
у стен амбара шепоток влюбленных.

Торговцы, сговорившись о цене,
справляют сделку, все по горло в черном.
Едят и пьют, и смотрят исподлобья.
На полированном до блеска льду

крестьяне за руки взялись, как будто
друг с другом их связал прозрачный воздух.
Раскрытой книгой лед лежит под ними.
Как птицы перелетные, они
в нетерпеливой сутолоке знают
покровы неба, как свои пять пальцев, –
их греет стужа снежных очагов.