* * *

Зане любовь мы оком не изучим
И плоть её рукой не ощутим,
Невежды в заблуждении дремучем
Любовь считают вымыслом пустым.

Но лишь она в сердцах их жалом жгучим
Сомнения развеет словно дым,
Её признают божеством могучим,
Хотя б слегка она явилась им.

Мне не увидеть силу ту, с которой
Магнит к себе железо привлекает,
Но тягу одолеть напрасный труд.

И потому я верую в Амора,
И он в меня уверенность вселяет,
Что эту веру люди обретут.

* * *

Всем сердцем Господу служить желая,
Мечтал я стать достойным райских нег,
Сказали мне, что радость, игры, смех
В святом краю живут не умирая.

Но без мадонны не взойду туда я.
Светло лицо её и кудри – снег,
Я отвергаю сладости утех,
Когда со мной в разлуке дорогая.

Я этим не желаю утверждать,
Что совершить намерен прегрешенье;
Мне бы узреть её походку, стать

И нежный взор, и лика излученье.
Возлюбленную в счастье созерцать –
Вот высшее на свете утешенье.

* * *

Её воспеть запало в душу мне.
Сравню я с розой и лилеей донну,
И с утренней звездою в вышине,
Струящей дивный свет по небосклону;

Она – как воздух, поле по весне,
Как пестрота цветов земному лону;
Амор царит, преображаясь в ней,
Из совершенств сплетая ей корону.

Идёт она, нарядна и учтива,
Поправ гордыню, дарит мне привет,
Не верю, что создание земное.

Она вскрывает всё, что нечестиво.
Ещё скажу: в ней благодатный свет.
Кто видит, тот отринет всё дурное.

* * *

Достойны, куртуазная девица,
Вы почестей и всяческих похвал.
Как вашей красоте не подивиться,
Коль мир досель подобной не знавал?

В вас благость совершенная лучится –
Божественной любови идеал,
Нарядны вы, но красота сторицей
Затмит всю роскошь бренных покрывал.

Ваш лик сияет столь могучим светом,
Что меркнут жён земные красоты;
Отступит мрак при излученье этом.

Как утончённы, благостны черты!
Когда вас день почтит своим приветом,
Всё расцветёт, распустятся цветы.

* * *

В честных сердцах всегда любовь гнездится,
Как птица в светлой зелени дубров;
Любовью сердце чистое творится,
И чистым сердцем зиждется любовь.
Её лучи, как солнце,
Струят свой свет, уподобляясь дню,
Но затмевая солнце.
Так свойственна любовь сердцам блаженным,
Как светлому огню
Присуща яркость с жаром неизменным.

Огонь любви пылает благодатно
В честных сердцах, что камень-самоцвет,
Любовь горит звездою незакатной,
Как солнце, благость выводя на свет.
Из сердца изгоняет
Нетленной силой низменную страсть
И благость зарождает
Своею добродетелью бездонной
Любви святая власть.
И с той звездою я сравню мадонну.

В честных сердцах любовь живёт как пламя,
Что тлеет на верхушке фитиля:
И светит нам и греет нас лучами,
Но вдруг взовьётся, всё испепеля.
Так естество земное
Встречается с любовью, как вода
С огнём в палящем зное.
И как металл магниту поддаётся,
Так и любовь всегда
К честным сердцам податливо влечётся.

На прах взирает солнце с небосвода,
Но не скудеет теплоты очаг.
Гордец кичится: «Знатная порода!»,
Но благородство – солнце, он же – прах.
Ведь сердца благородство
Не знатностью дано нам обретать,
Не силой превосходства,
А только добродетелью с рожденья.
Так луч пронзает гладь
И звездное отбросит отраженье.

Вселенский разум, мирозданья Зодчий,
Светлейший солнца для земных очес,
Из века в век державной волей Отчей
Вершит круговращение небес.
Блажен, кто пребывает
Под милостью всеправого Творца.
И также просветляет
Красавица, что светом очи застит,
Влюблённые сердца
И на земле их благу сопричастит.

Когда, мадонна, я пред Ним предстану,
Я приговору Судии вниму,
Что суетной любви я пел осанну,
Какая подобает лишь Ему
И Деве той Пречистой,
Владычащей в превыспренней стране.
Тогда, о дух мой, выстой,
Отвечу я: «Она подобно раю
Всегда являлась мне.
Не осуди, что от любви сгораю».

Канцона CCVI

Коль я скажу – в той ненависть родится,
Кем страсть жива и без кого – умрёт;
Коль я скажу – мой будет зол исход,
И в рабстве низменном душе томиться;
Коль я скажу – восстанет звёзд станица,
И на меня войною –
Страх, Ревность вместе с тою
Врагиней дорогою,
Что чем лютей, тем краше чаровница.

Коль я скажу – от стрел златых не скрыться,
В неё ж Амор свинцовые метнёт;
Коль я скажу – богов и смертных род,
Земля и небо разом ополчится;
Коль я скажу – конец мой учинится:
Сожжёт свечой слепою
Та, что люта со мною,
И лаской никакою
Ни речь, ни взгляд, ни жест не озарится.

Коль я скажу – желание пойдёт
Короткой, но тернистою тропою;
Коль я скажу – от пыла я изною,
А в ней стеною встанет гордый лёд;
Коль я скажу – ни солнце не блеснёт,
Ни солнцева сестрица,
Ни дама, ни девица,
А буря разразится,
Как встарь над фараоном в грозный год.

Коль я скажу, то вздох мой не вернёт
Куртуазию с Благостью святою;
Коль я скажу – услышат все, не скрою,
Как сладостная власть меня гнетёт;
Коль я скажу – посев вражды взойдёт,
Мне суждена темница;
С младенчества и, мнится,
До мига, как простится
Душа с землёй, во мне любовь живёт.

А не скажу – надежде я открою
Путь к сердцу своему, да оживится!
И этот утлый чёлн мой устремится
Куда врождённой милостью благою
Она велит, себя же той порою
Утрачу я, и вот
Бессилья горький плод
(Потери кто сочтёт!)
Зло веру победит забвенья тьмою.

Что грады, замки, золото горою!
И ради них устам не отвориться.
И Правда на коне, а Ложь-блудница
Повержена во прах её рукою.
И коль она не знает, с госпожою
Амор речь заведёт.
Благословен будь тот,
Кто от таких невзгод
Исчахнуть должен, распростясь с землёю.

Я не у Лии – у Рахиль слугою.
Мне жить с другой нейдёт.
И если повезёт,
Будь небо мой оплот,
К ней вознесусь с пророком Илиёю.

СОВА

Как из базальта черные громады,
Строй кипарисов серебрит луна;
Там, где теней сгустились мириады,
Мелькнула тень одна,

А следом перья призрачной летуньи
Как бархатная веют бахрома,
И тень скользит при свете полнолунья,
Бесцветна и нема.

Могучих кипарисов вереница
На диком берегу – как ряд колонн,
На каждом средь ветвей гнездо таится,
И им владеет сон.

Над царством сна тех черных кипарисов,
Средь вересков пронзительно звеня,
Зловещий шум бросает ночи вызов –
Смех ведьмы, знаю я.

Исполнено угрозой верещанье,
А может, писк, что короток и тих,
И в кипарисах все существованье
Трепещет в этот миг.

Как вздох, на мягких крыльях по эфиру
Нисходит Смерть с небесной глубины
К усталому и горестному миру
Средь сонной пелены.

О Смерть, ты смехом резким и звенящим
Колеблешь тень безмолвную и вдруг
Тем самым пробуждаешь в мире спящем
Дрожание и звук;

Когда умолкнешь, мнится, роща дремлет,
И лишь гнезду ещё покоя нет,
Дрожит, живое, и эфиру внемлет:
Остался крика след.

Могильная возлюбленная

Сидела, голая, она за фортепьяно,
А ветер за окном ревел до хрипоты,
И в полночь музыка звучала как-то странно,
Порхали трупные по клавишам персты.

Тускнеющий ночник, в той комнате зажжённый,
Уныло озарял трагический момент;
Мне слышались тогда приглушенные стоны,
Аккомпанировал им чудный инструмент.

Магический эффект! Казалась, что стоусто
Гармония сама вещала что-то мне,
И морем музыки расплёскивалась густо,
Дух гения тая в нахлынувшей волне.

То тень возлюбленной, до срока смертью взятой,
Играла предо мной в оттенках фиолет,
И кудри длинные, черней тоски треклятой,
Покрыли с томностью живой её скелет.

О белизна костей в исчахшей, тощей плоти,
Чахоточной красы померкнувший цветок!
Как ангел Ужаса, она в последней ноте,
В анданте пламенном, излила слёз поток.

Пред нею гроб стоял из красной древесины,
Худого мертвеца тот узкий ящик ждал,
Уж зев свой приоткрыл, охоч до мертвечины,
И голосом немым он жертву призывал.

И слышала она могильные призывы,
Что возносил к ней гроб: достойный кров – пора!
И пела им в ответ под скорбные мотивы,
Как похоронный марш была её игра.

«Любовника навек я покидаю ныне,
От жадных губ моих едва он не погиб,
О как сплетались мы, объятья были сини,
И жуткой музыкой сопровождался хрип!

Приобрела я гроб, да наконец свершится:
В нём преждевременно мой будет прах простёрт;
Жизнь как судёнышко, а Зло как риф таится,
Средь этих пыток Смерть есть вожделенный порт.

О, плоть тщедушная, жила ты сладострастьем,
И вот теперь тебя низводит в гроб болезнь,
Но сердце до конца упьётся странным счастьем
В плену Поэзии и Музыки – двух бездн.

Тебя люблю, мой друг, и проклинаю всё же
Твой безысходный сплин, уныния недуг!
Прощай, мой ад и рай, прощай, страстное ложе,
Где познавала боль до судорожных мук.

Тебя, мой грозный гроб, приветствую я смело,
Обернут крепом ты, следы от слёз на нём,
Тебе предамся я, и ты поглотишь тело,
Навек замкнув меня в сыром нутре своём.

Поэт, любитель Тьмы и всяческого Страха,
Умри в слезах! Тебя друг погребёт со мной,
И, помня нашу страсть, лежать прах подле праха
В могиле будем мы и под плитой одной.

Желанье пылкое, что мёртвым незнакомо,
Зажжёт нас похотью, и мы под костный лязг
Совокупимся там в зловонии как дома,
И череп с черепом сольется в неге ласк!»

Пока мелодией кошмарной и красивой
Та роковая песнь лилась меж темных стен,
Стонали клавиши с отчаяньем надрыва
И, слыша их, с ума сошел бы сам Шопен.

А мне, застывшему на ложе одиноком,
Остались лишь глаза и уши между тем;
Я слушал, лицезрел в смятении глубоком
Ту Еву страшную и оставался нем.

Я сердцем чувствовал последнее биенье,
И вот тогда – в гробу – за мной она пришла,
Внезапно мой ночник погас в одно мгновенье,
И, как могильная, меня объяла мгла.

Мой воспалённый ум вдруг озарился бредом:
Я видел Демонов, вокруг вершащих пляс,
И слышал гул глухой за смертным хрипом следом…
Дух испустив, она закрыла гроб тотчас.

Из ночи в ночь кошмар - бороться я не вправе,
Электры горестней кричу, забыв покой;
Но повторяется привет все той же нави -
Воздушный поцелуй бесплотною рукой.

Канцона I

И как облечь строкою стихотворной
Всё то, что я едва ли
И прозой, донна, передать смогу?
Как потерял свободу, что упорно
Я сохранял вначале,
Боясь узды, чтоб не подпасть врагу;
Но я у вас в долгу
И тщусь играть приятными словами,
Дабы явить пред вами
Всю славу, коей увенчались вы,
С триумфами, достойными молвы.

Старается иной свои свершенья
В скрижалях долговечных
От тьмы слепой забвенья сохранить;
Но о врагах, поверженных в сраженье,
О бранях бесконечных
Нет у меня желанья говорить;
Я песнь хочу сложить
О дне, когда, смертельно пораженный
Непобедимой донной,
Я полонен был, но удел тех бед
Стократ милее мне любых побед.

В тот день, когда вспылал я, знать должны вы,
Лик видел не впервые
Ваш сладостный и царственный ваш взор;
Приветливы вы были и учтивы,
И светочи любые
Пред вами меркли для меня с тех пор;
Но горы, реки, бор
Вставали прежде на пути желанья,
Я оставлял дерзанья
Добраться до стези, где проводник –
Надежда вновь увидеть ясный лик.

Так жил я годы, месяцы, недели,
И выбирал положе
Себе тропинки, шел не тем путем;
Я о судьбе не пекся, в самом деле,
Привычка, думал, всё же
Сильней ее; и отпустив потом
Поводья, прямиком
За первой же летел природной страстью
И полагал, к несчастью,
Блуждая в лабиринте, в западне,
Что время даст от бед лекарство мне.

О годе, дне и месте слов не прячу,
Как был пленен в то время,
Когда стяжали славный вы трофей,
А с ним и самого меня в придачу.
С тех пор как Свое семя
Вдохнул во чрево Девы Царь царей,
С квадригою своей
Лучистая убивица Ахилла
На небе круг свершила
Уж тысяча пятьсот тринадцать раз.
Был день Иоанна, жаркий летний час.

В тосканском граде в празднованьях пышных
Встречают день Предтечи,
Идет о здешних зрелищах молва;
Там люд не только из селений ближних,
Был также издалече;
И я пришел на эти торжества.
Уже едва-едва
Припомнится увиденное мною;
Забвеньем не покрою
Лишь встречу с вами, вечна память та:
Пред вами меркла града красота.

В отчизну предков вы совсем недавно
Приехали – ответом
На просьбы, приглашения родни.
В кругу сограждан, что заботой славной
Вас окружили, лаской и приветом,
Пирами, что гремели в эти дни,
Сколь вам даров они
Ни подносили, красотой счастливой
Всё разом превзошли вы,
Заставив Арно, наших рек царя,
Крушиться, мукой зависти горя.

На стогнах, в окнах и в дверях, и в храмах
Синьор я видел праздных,
Молящихся, забавниц, щеголих,
Младых и юных, взрослых, зрелых самых,
В уборах, в платьях разных,
Тех – за столом, тех – в танцах удалых;
Но только среди них
Не мог найти красавицу такую,
Чью честность, стать благую
Поставить мог бы в ряд один я с той
Небесной, дивной вашей красотой.

Помимо лика, я пленился редкой
Искусностью прически,
Где каждый золотистый завиток
Уложен был и стянут тонкой сеткой;
И падал блик неброский
На шею сзади, впереди – на щек
Чудесных уголок
И припадал затем касаньем нежным
К рамёнам белоснежным.
Той сетью купидоны летним днем
Сердец поймали столько – не сочтем.

Не обойду хвалой наряд я черный
Из шелка, столь роскошный,
Что, словно солнце звезд небесных лик,
Он затмивал любой другой узорный.
О, если б было можно
Мне в ваших мыслей заглянуть тайник,
Я б тайный смысл постиг
Двух свежих лоз, что соплетались тесно,
Увив наряд прелестный.
И столь искусно был портным он сшит,
Что чернота и пурпур посрамит.

И вышивка, конечно, не случайно
Была на черном шелке,
Как и бесценный лавр меж ясным лбом
И той дорожкою необычайной,
Пробор дававшей долгий
Ее власам в их блеске золотом.
Начни писать о том,
Я просидел бы вечность за работой,
И даже доли сотой
Не смог бы красноречием облечь,
Хоть и до смерти не кончал бы речь.

Такой красы и силы средоточье
Не внове было взору,
Так, что огонь, зажженный от лучей,
Что изливали стать ее и очи,
Знаком мне по сю пору,
Хоть кажется, что прежний был слабей.
И видя малышей,
Облюбовавших тех волос закрутку,
Вспылал я не на шутку:
Они на сердце бросились стремглав,
Его сетями локонов связав.

Столь тесны, столь надежны путы эти,
Что крепче б не стянули
Ни цепью, ни канатом из пеньки;
И кто распутает такие сети,
Вообразить могу ли?
Смерть не развяжет эти узелки.
И как в сии тиски
Я угодил, лишась былой свободы,
Приняв ярем на годы?
Рабов щадят по старости их лет,
А мне вовеки послабленья нет!

Мне тяжко, но приятны те колодки,
Что сласти не изменят;
Уж лучше быть мне пленником у вас,
Чем у других владык, я понял четко.
Свободу сокол ценит,
Пока не потеряет как-то раз.
Забудет он тотчас
В неволе о безудержном полете;
А спустят на охоте –
К хозяину вернется вмиг с высот,
Услышав, что сокольничий зовет.

Тебя прочтет, счастливая Канцона,
Ни кто иной, лишь донна;
Ей передай, кем послана ты в путь;
А воля донны будь,
Всем показаться на глаза готовься,
Хоть ты груба и не пригожа вовсе.