На главную страницу

МАЙЯ ЦЕСАРСКАЯ

р.1951, Житомир

Окончила Ленинградский Политехнический институт. С 1973 — в Венгрии. Работала на вычислительном центре, во внешней торговле, социальным работником и т. д. Живёт в Будапеште. Первая подборка была размещена на сайте в 2005 г.; чуть позже эти переводы вошли в сборник стихов «Любовь в бутылке». В 2011 году издательство «Водолей» готовит к изданию тетрадь её переводов из Яноша Пилинского (1921—1981). В основе настоящей подборки – альманах «In memoriam Nyugat» (1908—1919).


ЭНДРЕ АДИ

(1877—1919)

ЧУМНАЯ СМЕРТНАЯ НОЧЬ

Пялится в ночь окно мое,
Скрипучее окно мое,
Подо мною море воет,
И слышно, как сердце бьет:
Ну и чумная музыка.

Там в окне отроги блещут
Снегом, тени кровью блещут,
Ночь, море в зеленой пене,
Иду, иду пожарищем:
Ночь, и цвета чумные.

Вдруг пахнуло мимозами,
Ветер занес, мимозами,
Сладко-сладко, благостно,
Отовсюду, вдруг — о что за,
Что за чумные запахи.

Луна что ль огню объелась,
Угольев, огню объелась,
Ишь ты, кляча несытая,
Вон, облако заалелось:
Всё, всё алчет пламени.

Иду, иду: это ведь Смерть
Знаю, знаю: это ведь Смерть,
Оделся, открываю дверь,
И лоб в лоб: посметь, не посметь?
Ох и чумная, смертная ночь.

                                          1909, Монако

АРБА В НОЧИ

До чего ж зла нынче ночь,
Даже луна и та калека,
До чего же всё нелепо,
До чего ж зла нынче ночь.

Все Целое вдребезги,
Все огни осколки-всполохи,
Все любови врозь расколоты,
Все Целое вдребезги.

По небу в дрянной арбе
Будто кто-то мчит за мною
И то немо, то в голос воет
Со мною в дрянной арбе.

                                          1909

МОЛЬБА ОБ ОБМАНЕ

Что-то в сердце к вам у меня
Благодарно ворошится,
Милые, хорошие:
Как вольготно лгалось вам, а я
Так по-прежнему в вас верю.

Вера во лжи и ложь вере
С мечтой об извечном ничто,
Таковы вы, таковы мы.
И нежности по сердцу ток:
Пусть будет так, пусть будет так.

И мольба: «Боже, навряд ли ты
доволен делом рук своих,
глупым и дивным всего лишь,
но ты ведь позволишь всем нам
доиграть в этот обман? Аминь».

                                          1912

А ДОМА БАРЧУК

Ох, барчук он лишь дома барчук:
С траченым мужичьем из дружков
Потекут речи, грустны-важны:
Куды ж без жены зря нет жены.

Вон и замурзаны мал мала;
Узнаю отцов их давешних:
Всех сшибла, измочалила жизнь.
Чего же ты, бормочу, держись.

Оторопь и ужас старенья,
И бессемейная вольница;
Аве, будь: чудо лепящие
вспять, детства ради, дети еще.

Ведь не зря ж так лет тридцать носит
Её, мою забубенную:
И меж гужами воловьими
Случается вдруг радость ловим.

Случается и барчук барчук,
Ну и дружков пожалеть не грех,
И слезу смахнешь, и по-детски
Рассмеёшься, вызволишь сердце.

                                          июнь 1914

КТО МОЖЕТ ЖДАТЬ

(Шлю, кто поймет)

Продержись,
Ничьи Время, Судьба и Жизнь
И кто чует: ждёт, ждать может.

Ждать может
Кто изнутри непреложен
И на дух не выносит лжи.

Продержись:
Всех богаче своих-чужих
Тот кто чует, ждёт: ждать может.

                                          1915

ДОМА, ИДУЩИЕ СЛЕДОМ

Нет не рухнет дом и не треснет,
Дом, он в тишь, когда ночь помягче
Повоет, повоет, и с места
Ползком вослед ушедшему.

И до чего ж велика тоска
Коль уж дома трогаются,
Каково им Одного искать
По щелям у Грядущего.

Бывает найдет неживого
А то и весь путь попусту,
Но выходит дом как повоет,
Навестит и то хорошо.

Пусть уж отыщет всяк своего
(Тебе-то что, дай им Боже)
Дай им Боже а еще всего
Что должно всем нам доброго.

                                          1915

ОСАННА ЖДУЩИМ МОГИЛАМ

Есть у Добра человечьего
Глушь, тайная, своя Назарея,
Родник, что снова и снова
Слезами прибывая, жалеет
Гонимых, и неймет тина
Светлые, полноводные реки.

О, реки, сердца, храбрее
Будьте, и ты, недоверчивое
Моё, перебори робость
И глуби святые реки его.
За одну лишь за вечную
Неизбывную тоску о Добре их

Стоют люди слёз и скорби.
Прибывайте же, святые реки,
Сердца, что Добру притины,
Осанна вам, во вчерашней вере
Завтра ждущим могилам,
Вам, рекам, обгоняющим время.

                                          1916

«DIES IRAE»*

Орать: будет добра земного,
Долой судей, зерно в полову,
Прочь Смерть, вон поцелуй, нет слову,
Нет делу, и к драке готовым:
Нет драке, но снова и снова,
Переспоривая основу,
Но охрипло, за день дарован

Льстить Жизни, дала б подышать,
Хороша ведь когда хороша.

Но и так ей, пусть полумёртвый,
Остаюсь я и жду развёрстой
Непомерной могилой-прорвой.
Придет время, о непокорном
Обо мне, о злой моей скорби
Наплачутся, о, многим, многим
Припомнятся еще в тревоге
На грядущем кровавом торге
Сбивши ноги к концу дороги,
Правды мои, многим, многим

Тогда и идти можно будет.

                                          1916

* Dies irae: день гнева

МАРГИТ КАФКА

(1880—1918)

Я, БЕДНАЯ — -- --

С силой глаза расширяла, круглила: смотрите, да в оба!
Душу стегала: расти, всю себя распахивай настежь!
Пальцы тайком загибала: цвета, вдохновения, страсти —
Сколько всего вас, и со сколькими готова?
Шла туда, где фонарь свой волшебный упрятала суть,
По печальным завинченным штучкам ее ударяла руками,
Чтоб услышав: «Не так!» еще резче, упрямей,
Отзвук собственных струн наблюдая, колесико ей крутануть.

Вызывала мужчину: чем жив; каковы его вера и слово;
И сам он: злобой стиснут, в слезах, чумной от желанья, во сне?
Или дождик слепой, золотистый, «любовь» — как меняются с ней
Скажем: кладбище; лодка; закат; хуторок; переправа?
— И платила, еще бы! — ночами, годами; --
И сбывались идиллии-замыслы скопом --
Вспышкой, уловкой, общим местом посконным, --
Ну а я всё круглила свои зеркала: наблюдала.

Говоря: «Ведь должны ж что-то дать мне города эти, люди и виды!»
— Лица, души чужие! Сколько глаз, запотевших их окон;
Улицы, старые храмы, мосты! Не пропустить ненароком!
— Вскрыть запретное: кельи и склепы, подряд, деловито;
Ждать от дивной улыбки на полотне вековом, чтоб во мне задышала,
Доглядеться, моля, пока копоти с тайны не снимешь;
Сердцебиенье смиряя, погладить рукой по танагре шершавой,
О! Сдвинуть с места предметы: должно же быть что-то за ними.

— — --Но нет!
Глух и слеп во мне, чахнет Глагол без корней,
Лишь стеклянное клятое я пропускает цвета на просев;
Жизнь же ранит вовнутрь и вовнутрь прорывает; ее лихорадка
Дрожью редких мгновений, догадкой догадки
Пройдет, за живое — я знаю — ни разу меня не задев. — -- --
Я-- — --! Где ж жизнь моя? Что я ей, и что она мне?-- --

                                          1909

ГИМН

Вот встрепенулось Утро на клич рога!
–– Горд, собирает, молод и чист,
Бог боя, армады лучей в дорогу.
Струи плаща голубого — лучи;
Будит нас смех юного бога…
Будь благословен!
Смех обновляющий свет!

Грянь, с бальзамами дальними!
Грянь, с корзинами полными!
Пусть барки твои груженые
Плоды золотисто-желтые
Ссыпают! Ты островов зов!
Ты вновь и вновь с азов!
— Пред тобою обобранный город,
Что ни улица мор, мрак и морок.

Прокричи петушок! Мой драчун и герой!
Где у сердца в домах гниль и зараза!
Что здесь хлам, что покрылось корой,
Протрубим еще раз: tabula rasa!
–– Свежей солью-волной выплеснем трупы!
Отскучаем на поминках вчера!
Дай полетать, ничего, что трудно!
Дай в последний, единственный раз…
О, детское утро! О, богово утро!

                                          1913

ПРОЛИВНОЕ, НЕМОЛЧНОЕ ПИСЬМО

(…И всё красивей, и всё чище, богаче!
С силой льется наружу честность моя;
И честен, прост. чист мир
Как мы с тобой!…
Из дорогого, плохого стиха одного не-поэта).

Как же много вас!…
Миллион солдатиков
В кровавой испарине, смерзшейся топи, сквозь гарь, изрытой дорогой
–– (И края уже продувает холодом диких долин!) ––
Как до одури ровен шаг их, неотличимых в одинаково сером!
Где жизней без меры, с лихвой! Где один лишь пылинка избытка;
В столпотвореньи разве спросишь: куда? и доколе?
Так и идут, не поняв, что за чума их несет и велит им
Бросив очаг, мастерскую, привычный уклад и заботы,
Ждать у раскуроченных сел, в кровавой испарине смерзшейся топи,
Чтобы потом с грохотом убивать по команде,
Раз сосед с иными глазами и речью делает то же
И рвется землей пройти, чтобы за ней «своею» назвать
(Землю тех, кто к ней жизнью прирос, ковыряя!).
… Нет, нет, кто поймет?… Кто хотел?… Что за чумная нужда,
Выждав, умным зверем, из ямы метнуться — человеку на человека?
(Хорошо сейчас зверю! На зверя патроны жалеют,
Зверь спит себе зимним сном со зверихой в тихой норе!)
Кто поймет!… И на отдыхе у огня они смеются: все равны,
Вшивы, продрогли и каждый до братства обобран.
Можно, правда, вспомнить о книге, о тихой музыке давней,
Но и деревня кошмаром «рентгенит» себя, пялясь в огонь,
И каждый грезит о женском: о ласковом слове, о теплой руке.
И рядит: к концу ли уже полоумное время больное,
И что он перво-наперво дома, в родном, с детства привычном житье!
А пока (что делать?) послушно шагает, душу зажмурив,
Сдается (лучше всего!), ну и еда тоже в радость,
Запирает сердце: «Сегодня жив…!», состраданье душит,
Не оплакав, хоронит: «Нынче он, бедолага, не я!»
…О, в миллионе бед на всех как твою различить, любовь моя!"

Как же много нас!
Миллион крошечных женщин
Плачет дома по милому, часы в муках считает,
Пишет бодрящее, и буквы слеза размывает,
И выждав почту: «Ох, жива ли еще рука, что писала?…»
И похлёбки никак не сглотнуть: за столом о д н о место пустует,
И в постылой вдовьей постели: «А ему-то там каково?»
И молится, и мечтает. — Ах, как она стол для него накроет!
Как отгонит заботу! Как будет стараться во всём угодить!
И ни попрека; и будет ловить каждое слово!
И вокруг, на цыпочках: сердце лучше лечить тишиной;
«Верни ж его, Бог! Только его! А больным… Сама исцелю!
Хоть калекой… И до самой смерти я радовать буду!
Обезображенным… Что ж, пусть в мое сердце глядится!
Не таким… Ничего, ворочу к себе-прежнему!
И всю-всю жизнь что осталась — ему отдарю!…
Как же мы хорошо заживем: просто, бережно, терпеливо;
Кто ж на гальке споткнётся, выжив в горном обвале?»
— И каждая так, что в муках считает часы.
И чтоб умом не тронуться, за лямку чужую берется,
Лечит чужие раны, — а вдруг Бог все-таки зряч?
(И не упрятался со стыда за небесный ковер свой;)
…О, в боли мильона женщин как боль твоей различить….

Но нет… только мы с тобой!…
Это тебе я кричу всю недобрую ночь напролет:
Ничего кроме нас нет, и нет у нас ничего кроме нас!
Не станет нас — и глазами нашими мир закроет глаза!…
Этим летом, по камням древнего форума…Помнишь?… --
Над купальней античных дев мы окликали друг друга,
И у дивных холмов ты сказал: «А ведь здесь воевали!»
…Кто бы подумал… ? Отъединены, мы были одни на свете!
— Друг мой ты! Созвучье моё! Первая радость-любовь моя!
— Друг твой я! Созвучье твоё! Первая радость-любовь твоя!
И нащупывая сердце друг друга: «Одно вещество!»
И изумленно обнимая друг друга: «Бесстыдное!»
Слышь, Жизнь моя! Он не с нами, этот нынешний смерч!
Вслепую — и пополам; и ни смысла в нас, ни причины.
Мы с тобой лишь друг другу: честь, жизнь, долг!
— Мы проверили — вместе нам хорошо на земле где угодно;
Где свечу ни зажжём, там покой запоёт,
…А еще, тот балкон, над оливковой рощей?
(Горный город внизу, щебет каменного фонтана и луна,)
«Теперь я счастлива!» — сказала я там, и знаешь, впервые,
И ты загородил меня от внезапного ветра…

А наутро, врасплох: тебе уходить, мир свихнулся,
Лавина пошла, ураган ревет, время бредит!…
(-- Видишь, только ты никому, — знаешь, отчего это всё:
Потому что впервые в жизни я сказала: «Я счастлива!»),
Но, гордыня богов, Вечное: ты, я, мы, единое, пара.
И Богу создавшему ее уже не пересоздать.

Ты где-то, я здесь?
Но на одну луну глядя в этот миг и сердце друг в друге целя!
Хоть ни одна наша минута не схожа, и от вести до вести недели;
Хоть бредешь ты по крови и грязи и ночуешь в зимней земле,
Хоть пишу я в слезах, а рядом пустует твоя постель.

Что ж станется с нами?…
Убьют тебя? (О, да смутит убийцу любовь моя неусыпная!
Вдруг я на мгновенье запнусь — а он тебе целится в сердце!)
Но так давно мы одно, и дальше одна нам дорога!
Время мой образ сотрет?… (Бедный мой ты без меня!)
Но стоит мне вымолвить слово, и сердце сердце узнает.
Возвращайся откуда угодно к вечерней песни своей Сольвейг!
— Печатью на сердце твоем, тавром на руке я положила себя,
Ибо крепка как смерть любовь, тверда как гроб
Любовь истая!

                                          Рождество 1914

ЭРНЕ СЕП

(1883—1953)

ДОТЯНУТЬСЯ

Погладь вдруг женщина белой рукой
По изборожденному лбу меня,
И все б увидали, как лоб этот мой
Стал юным и чистым, умным-преумным,
А редких волос градом битый покос
В тонких пальцах ее пахучей копной.

Пройтись бы однажды, хоть раз в жизни
По городу с настоящей дамою,
Откинув голову скрипкой капризной,
И те, что из сна, слова горячечные
Говорить ей, чуть-чуть переинача,
Но непременно те самые.

Ах, заглянуть прямо в глаза ее
И сияющей люстрой в бальном зале
Зазвенеть хрусталиками-глазами.

                                          1909

МИХАЙ БАБИЧ

(1883—1941)

ВЕРУЮ

Не верую я во единого: мир весел,
    их богов тыща, куда ни глянь, всюду бог.
Кто убийца, кто нянька, кто гасит, кто месит,
    кто небо в перезвонах, кто немой цветок.
Всяк власть, хоть и не всяк силён, вон, погляди,
    один взмахнул, другой улепетывает, третий дрожит,
этот сиянье, а та слепа; что же все — один?
    Одно всегда ничто; ни что не одно, что живо.
Не верую я во единого; их, богов не счесть,
    всяк своё дарит, у всякого своя повадка;
с иным и мука сладка, с иным и грязь за честь;
    верую в старца Хроноса и в юного Вакха,
в Афродиту золотую, в кротость смеха с неба,
    в Протея изменчивого, в деву-луну верую,
в хмурого громовержца Зевса, возницу-Феба,
    верную Артемиды стрелу легкоперую,
в беспечную дочь-гостью, скорбную мать и зов зерна;
    мне и нимфы милы, и Пан, смешной, лопоухий.
пусть в сетях у Мойры порой прореха видна,
    пусть глумливы Эвмениды глазасты и глухи,
но живы боги, и за верой и милостью нашей
    ни один не гонится, хоть и распоследний бог,
и не веря чует их мир, и с ними краше:
    кто небо в перезвонах, кто немой цветок.

                                          1911

СЛЕПЦЫ НА МОСТУ

Над рекой
Тишины
пара
брёвен.
Где прячется Тишина? В пенном рёве.

По мосту
вихляя
слепцы
толкутся
вроде японцев, согбенны и куцы.

Души
из тел их
не глянут
в жизни.
Темные брёвна истлели, осклизли.
Все тут врозь
все неловки
и ни тебе перил
ни веревки
все
тычутся
в ил
в три погибели
путь нашаривают, зады вздыбили
вертят стекляшками
пустыми попусту
все несмело
топчутся по мосту
небу до них
мало дела.
кто ногой
воздух ловит
кто нагой
ловит обломок
и ни выкрика:
повезет
выплывет.

Изредка
их слух
ловит:
плюх
изредка:
плюх, плюх
с брызгами:
это
один в Тишину другого. или двух.

Из чего ж она
Тишина?
Из ревучей
пены.
По мосту Тишины слепцов толкуча
согбенных.

Грустно старой иве, что никуда им…
И хохочет луна над их задами
веселей, когда кто кого задавит.

                                          1913

ДЮЛА ЮХАС

(1883—1937)

*   *   *

Какой же была она – кос твоих медь?...
– Забыл я, но летом поля золоты,
и в колосьях, если подолгу глядеть
против солнца, мерещится: ты!

Какой же была она – глаз твоих синь?...
– Не помню, но осени сини без дна...
И сквозь оторопь разлук невыносимо
льнет, обволакивает: она!

А шепота шелк? – Был он или не был?
– Не знаю... Но луга весеннего вздох...
И вестью весны, далекой как небо,
твой оклик, Анна: теплом, врасплох...

                                          1912

БЕЛА БАЛАЖ

(1884—1949)

ПОРТРЕТ КРАСИВОЙ ЕВРЕЙСКОЙ ДЕВУШКИ

(вслед за Эмилем Альфонсом Рейнгардтом)

Племени пламенеющий закат. —

В мареве детства близишься ты.
Я вижу:
Шествие усталых серьезных
Девочек.
Головы им клонит груз черных кос.
Их много.
Под ресницами их жар Вавилона
Но тяжких ресниц
Ко мне уже не поднять им.

Узкий переулок в порту.
Вечер.
Пошатываясь пьяный матрос
Диким сердцем
Внюхивается в соль далей.

Здесь и росла ты, в сумрачной
Лавке
Где шлифовали алмазы
И знали
Золотые халдейские знаки
На перстне
Что нежную руку твою тяготя
Древних сект ярость
В печаль укрощенной навечно
Впечатал в тебя.

О, дитя с тяжелыми волосами
Каково тебе
С этим паром пролитой крови в крови?
Как не взрывает
Вен твоих кровь тысячи давних племен
Танцовщиц
Пылких, рабов пустыней бредущих?

Подруга моя без меня, как много
Вижу я, видя тебя.
Как кочевьем племен улыбка твоя
Сшибает.
И крохотное моё я без корней
Трепещет по ветру

                                          Март 1914

ДЕЖЕ КОСТОЛАНИ

(1885—1936)

ЗАВТРАК

Где авиатору,
Что в небесах парит
На высоте в тысячу метров
Над летом,
До счастья,
Что сейчас я,
В ритме души покачивая,
В этот вот стих вынянчиваю.

За дачей,
Где мрачен
Слонялся я весь вечер
Край
Серого уже расцвечен
В рай
Розового и перламутра,
О, утро,

О, утро, ликую я, и ты рядом,
Жена моя.
Ставишь передо мной кофе с мёдом и
изумлёнными,
О, роскошь,
смотришь
Глазами сквозь пыль и росу на море,
Где тебя только-только
Баюкали волны,
Сердцем вся еще с ними,
Во сне, что они наснили,
И тело твое как летнее море.

Разве грех
Прямо из чашки на белом дамасте
Пригубить счастье?
Скажи, такой
Уж грех
Этот покой?
Эта сигара моя
С синим дымком?
Грех — раз ни грозы, ни развилки?
Разве
Грех,
Раз утро кротко, и раз вилки
Из серебра здесь,
Что на миг, на час ли,
Я счастлив?
Что сейчас лишь
Сбиваясь на растревоженном взгляде
Твоем, так колотит, взахлёб, не сладить,
Сердце?

                                          1913, Монако

АДАМ

Имя мне Человек, мне быть больно,
И мытарь заботы, я все чаще
На дали замахиваюсь безвольно,
Тебя ищу, мой хмурый пращур.

Где, под хлебным деревом, рот разинув,
Зубы в крови, скребясь и рыгая,
Стоишь ты, косматая образина,
Дурная помесь тигра с попугаем?

Ты, Первая буква извечной вязи,
Родник, исторгающий море грязи,
Ты, моя и все-все калеки-судьбы.

Сейчас, когда всё крах и кровь, и накось,
Столкнуться с тобою бы с глазу на глаз
Вцепиться бы в бороду, садануть бы.

                                          1915

КАК ТРОГАТЕЛЕН ПЛОХОЙ ПОЭТ

Как трогателен плохой поэт. Годами
о нем молчали, а потом забыли понемногу.
Вот он, потрепан, сед, вышагивает в драном
пальтеце, с болтающейся пуговицей, вверяя
неизданное ледяному ветру – весь порыв и гонор.
Издали злоба, зависть на его лице такой нездешней
печалью выглядят – особенно на фоне
знаменитых, захваленных продажной прессой,
всех тех, кого приветствуют восторги
торгашей, авантюристов, овации концертных залов.
Обвив венком из слез чело апостола по плешь,
жизнь вознесла мечты его отрочества, и он все больше
верит им. И даже худоба его – последствие дурного
питания, чахотки – суть стиль. Как в книге.
Зря говорили – критика, литература.
Идеализм – он. Он – истинный поэт.

                                          1928

НОЧАМИ, ПОКА ТЫ СПИШЬ

Ночами я пугаюсь, вдруг поймав
твоё дыханье: что ж люблю я так?
Вот этот жалкий поршень, автоклав,
прерывисто сопящий пшик, пустяк?
Прислушиваюсь, как ворует жизнь
живой паровичок – из ничего..
Да что ж со мною станет, окажись,
что бог, играя, выронил его?
Случайность, непонятный механизм
в скорлупке глупой – жизнь моя сама;
замедли ход, рвани ли, захлебнись –
в Дунае утоплюсь, сойду с ума.
На что же я надеялся, дурак?
Картежник мот и тот в сто раз умней
или беглец с сокровищем своим
доверившийся прихоти морей.
То на колени плюхнусь, то вскочу,
то жар, то дрожь берет, и я тревожно
как трус последний, жалобно шепчу:
«О, осторожно...»

                                          1935

СТО СТРОК О МУКАХ ТЕЛЕСНЫХ

Дрянь-песенка,
как ай-ай-ай
нехитрая:
то боль моя.

Она, она
в дуду дудит,
утробное:
нутро болит.

Кольнет иглой –
поди, достань,
резнет пилой,
страшна, проста.

Пустяк, пискля,
тилим-пам-пам,
и вдруг земля
напополам.

Водой урчит,
огнем ревет,
рвет, волочит
в коловорот.

То писк, то бас,
мол, и она,
не хуже вас –
жива, важна.

И ну жиреть,
пока мала,
и ну гореть –
чур, не дотла!

Замрет, начнет,
чуть-чуть дыша,
чушь-дудочка
у малыша.

Вдруг – рог, гобой,
вбок, вверх да вниз,
с тобой, тобой,
куда ни ткнись.

Свербит, долбит,
сверлит, урчит,
и ни на миг
не замолчит.

Ночь напролет
поедом ест,
когда ж, когда
ей надоест?

Не надоест,
ни ей, ни мне
ни зги окрест,
все путаней,

Да кто она,
и что я ей?
молчу – позвать
еще страшней.

Ни встать, ни лечь
беспомощно
молчу себе –
чего ж еще?

Так под конец
житья-бытья
гуляем мы –
она да я.

Рванешься в бой,
валит ничком
и ну тобой –
мячом, волчком.

Терзался, клял,
со свету сжить
пытался – зря
учусь дружить.

Пытать ее
не пробую,
и так друзья
до гроба мы.

Не завожу
беседу я,
а так, слежу,
исследую.

Напев ее
и прост, и глуп,
зато не пуст;
в ней глуби глубь.

В ней глуби глубь,
и в глубь влечет,
не врёт про чёт
или нечёт.

Что ей с костей
содрать живьем,
ты цел, но ей
всё нипочем.

Крик, толкотня
внутри меня,
а я привык;
почти родня.

Почти что жду
как, клеть круша,
в ее дуду
дохнет душа.

Нет, не со зла
она со мной...
Я сам, я сам
всему виной.

                                          1935

ФРИДЕШ КАРИНТИ

(1887-1938)

САМОУБИЙСТВО ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

Я солдатом был — с флагами,
Под дробь барабанную, с саблею
Хороните, вот вам, — вихры в крови,
Лежу, юный, дерзкий, ограбленный.

С душой, тобою подосланной,
Сражался я, Вождь мой, сам душа, —
Но мясом, телом пошли на меня,
Подминая, урча, круша.

Мясом мяли, телом напихивали,
Висли, коленями лезли в глаза мне,
Но когда убийцы карминный рот
Хохочущий увидав внезапно,

В дрожи рванулась душа и как ком
В горле застряла, мёртвая,
Я пробил голову и прямиком
По локоть влез и упёр ее.

                                          1911

РЕБЁНКУ, КАЖЕТСЯ, НЕ ПО СЕБЕ

Тому, кого я вглубь себя упрятал
И в тайне ото всех ношу в себе –
Ребенку, кажется, не по себе,
Обиделся.

Сопит, пыхтит – колотится сердечко
В моем; что ему в голову взбрело? –
Улыбку будто смыло, морщит лоб,
Набычившись.

Я делом занят, я с людьми встречаюсь.
Я говорю им: «здрасьте» и «а вам
Как платят?» И «а как же, передам»,
«А вам куда?»

Зачем-то останавливаюсь там же,
Где и трамваи. Из-за труб луна
Поглядывает. Надо мной она,
А я под ней.

Поглядывает. Ждет. Остановилась,
Все неувереннее влажный взгляд,
Все гуще облака, вот-вот назад
Упрячется.

На повороте достаю бумажник,
И ветер вдруг слегка, как чья-то кисть,
Ворошит волосы: ну обернись,
Да что же ты?...

Скользит неслышно солнце по скале,
Некому высечь из нее вино,
Крест на краю замшел давным-давно, –
Иду себе.

Под вечер ключ в двери моей скрежещет,
То вверх, то вниз снует кадык – я ем.
Без ласки засыпаю, и совсем
Не боязно.

Но тот, кого я все ношу во чреве
Души, ребенок, мечется во мне,
Брыкается, не засыпает – не
Понимает.

Садится, озираясь, в темной спальне,
Глазищами сверлит меня насквозь,
А в дрожи губ: да что же ты? Небось
С ума сошел?

ЛАЙОШ КАШШАК

(1887—1967)

МАРСОВО СТАДО

(После боя)

У бескрайней границы толклись
солдаты, усталые, с ошалелыми глазами.
Шестой час, и ветер полощет зябкий вечерний траур.
Солдаты сбиваются в тугую колонну
и идут дикими полями по грязи.
Нескончаемые их ряды змеятся
и то тут, то там еще взблескивает сталь ружей.
Кричащие черные птицы над ними
тянутся к западу, туда, где в облачных рощах укрывается солнце.
Солнце укрылось от них грустной, зардевшейся девой.
На их пути не роятся звезды.
Издали с темных холмов рубином, опалом
и бирюзой мигают постовые огни.
Где-то колеса богатых обозных телег тянут
свою музыку…
Но тут в глухом варе застыла ноябрьская тишь
и хмуролицее небо латунным кнутом дождя пробует
растормошить мертвых.

                                          Октябрь 1914

ЙОЖИ ЕНЕ ТЕРШАНСКИЙ

(1888—1969)

ГЛАЗА ЗАКРЫВАЯ

Слеп этот вечер
В бельмах тумана
Плавают лампы
Глаза закрывая
Вычертить нечем
Профиль твой нежный.
Боже, боже
Детский заплаканный взгляд мой.
Ненадежен.

Слеп этот вечер
Глаза закрывая
Грудь твою, плечи
Вымолить нечем
И пусть.
Слеп этот вечер
Гасит желанье
Неги касанья милее
Мне моя грусть.

                                          1911

АТТИЛА ЙОЖЕФ

(1905—1937)

ОБОСНОВАННОЕ ОТВРАЩЕНИЕ К МИРУ

Нет красоты тут, раз правды нет,
водка бьёт по насущному хлебу,

юной монашенкой сходит на нет
дух, с тоски отлетевши к небу.

Дон Кихотами за ржавь коронью
бьемся, дурни, с умными Пансами.

Нет запаха в мире – в трупной вони
с Волги по Дунай задыхаемся.

О, Человек! – прозевал, простота,
как глупость лозой мысль зарастила.

А я, ковыряющий в ранах Христа
во сне, и сам себе опостылел.

Всё тут впитывает понемногу
злобы копоть, и спасенья нету.

Как тошно, должно быть, было Богу,
раз он сплюнул такой планетой!

                                          1923

СЕМЬ ДНЕЙ

Окуну-ка перо в чернила я
а себя в небо синее, милое.

Оттяну вбок веревку колоколу,
да об стенку бедную голову.

А кому видать по языкам отвешенным,
что видать уже дороги, что обещаны нам,
что не зря бывает всё, что всё не выжали,
что не сползло пока что драными жилами,
что хрустальной хочет быть даже крысища,
что кусочек на кусок уже окрысился,
что в другом еще отыщешь себя чистым,
что спокоен, кто при деле и мчится,
что дохнем мы, и дома запылают,
что кропить идут, а вдруг помирают,
что взрываются мостывнутрилюдей уже?!

Я, друзья мои, семь дней не евши.

                                          1924

БУДЬ ДУРАКОМ

Будь дураком. Не трусь. Свобода тоже
всего лишь блажь, и мы среди идей
гориллой пойманной, под смех людей
мечемся, клеть проклятую корёжа.

Будь дураком. Раз блажь и мир, и кротость,
а всё, что за порядок выдают,
ложится на сердце, как дряни пуд,
той, что река по берегам наносит,

будь дураком! И злых смешков не бойся,
не победишь, не сгинешь – обойдется.
Будь дураком, как смерть, что приберёт.

Не можешь ведь ты вечно быть не прав –
расти открытый, добрый, вольный нрав,
гость в череде времён, будь – твой черёд.

                                          1935

ОДА

1

Сел у скалы, на слепящем сколе.
Юным, южным,
чуть повеяло летним ветром,
будто добрым ужином.
Приучаю сердце – наверно,
не так уж трудно –
к тишине; приманиваю мотив
непрошедшего, уронив
голову, руку.
Вглядываюсь в гриву гор,
и каждый лист, скол,
блик – отсветом твоих скул.
Вижу, на целом свете
ни души; тропка, ветер
юбку твою вздул.
Вижу, как в путанице ломких
тонких веток выбился локон,
как дрогнули груди, мягко мягко,
и снова, снова все сначала,
и Синва речка по камешкам,
круглым, белым зажурчала
смехом на зубах русалочьих.

2

Люблю, о, до чего люблю я
тебя, сумевшую звучать
заставить лгущую впустую
сердца глубинную печаль
и твердь земную.
Тебя, что в тишь самим собой взбешенным
потоком прочь от меня бежишь, а я
реву и рвусь с вершин своих по склонам,
вблизи тебя, такой далекой, бью
об землю и об небо, как люблю
тебя, родная мачеха моя!

3

Люблю тебя, как ребенок маму,
как глубь свою молчаливые ямы,
как любят свет безлюдные храмы,
как огонь душа и как покой – тело!!
Люблю как смертные жизни рады,
любят, покуда не отлетела.
Каждое движенье, улыбку, слово
вбираю как земля упавший предмет.
Как кислотой в металл в основу
души втравливаю снова и снова
все изгибы очертанья родного,
и нет в ней сущего, где тебя нет.
Минуты со стрекотом мчатся, минуют,
а ты в ушах притаилась немо,
одна звезда сменяет другую,
а ты в глазах стоишь и застишь небо.
Стынет во рту как в пещере тишь
вкус твой, чуть чуть вея,
а на чашке рука белеет,
и видно жилки трещинки,
пока глядишь.

4

Что же тогда за материя сам я,
раз взгляд твой резцом ее формует?
Какая душа, какое пламя,
неописуемое словами
чудо, раз сквозь ничто туман бросаясь,
по склонам плоти твоей брожу я?
Раз как глагол в просветленный разум
в тайны твои проникаю разом!...
Где крови кругами, в немолчной дрожи
куст розы вновь и вновь
трепещет, чтоб на нежной коже
щеки твоей распуститься в любовь,
плоду ее колыбель готовя.
Где желудка почва простая
чутко сплетает и расплетает
нити и узелки по краю,
соков узорами растекаясь,
корни и крону легких питая,
чтоб гимн себе своими устами
шептала листва густая.
Где радостно по туннелям вечным
преображается и хлопочет
жизнь материя трактом кишечным,
шлаки купая в гейзерах почек!
Где холмы вздымаются сами,
звезды вздрагивают и угасают,
где шахты к небу провалы щерят,
несчетные, копошатся звери,
мошкара
и ветра,
где жестокость беспечна, добра,
солнце светит кромешной мгле,
не познавшей себя земле,
вечности до утра.

5

Спекшимися от крика
сгустками крови
слово за словом
падает пред тобою.
Суть – заика,
лишь закону не прекословит.
Всё. Поздно: потроха, что заново их
день ото дня выдыхают в стих,
к немоте готовы.
И все же, и все же –
к тебе, в миллионах отысканной,
взывают еще, к единственной:
о, живое ложе,
зыбка, могила, мира дороже,
прими такого!...
(Светает; о как высока высь!
Тьма света – не пережечь его..
Как больно глазам, куда ни ткнись.
Видать, погиб, делать нечего.
Всё. Откуда то сверху сердце
бьет, мечется.)

6 (сбоку песенка)

(Мчится поезд, ворожит на ходу:
может я тебя сегодня найду,
может схлынет разом краска с лица,
может кликнешь тихонько с крыльца:
Я воды согрела, полью тебе!
На, утрись скорей, вот рушник тебе!
Сядь, поешь, я мяса сварила!
Ляг, я нам вдвоем постелила!)

                                          1933