НИКИТА ВИНОКУРОВ

Теперь, когда пора цветущих роз
уже прошла – и пройден путь немалый,
печальным шагом странницы усталой
ты, Лесбия, вступаешь в город слез.
Глаза, уста и золото волос –
их цвет, их мед, их отблеск небывалый,
все отдано полям с водою талой:
ушло туда, откуда и взялось.
Преодолев пучину лет опасных,
печальна ты, а время на портрете
выводит победительницы лик.
Бледнеет, тает, меркнет в полусвете
очей и уст, и локонов прекрасных
сиянье, иней, серебристый блик.

Как грустный мореход в кипящем бурном море,
ослепший от невзгод, охваченный тоской
среди горбатых волн, под грохот их и вой,
с грозою и песком в неутомимом споре,
надежды растеряв, готовясь встретить горе,
вдруг видит блеск огней на мачте над собой,
и, крикнув: Эльм святой ведет меня домой!
в благословенный порт корабль приводит вскоре,
так я, войдя в моря печалей и обид,
застигнут бурей там, где черные глубины,
к погибели плывя, утратив мощь и свет,
увидел, как огонь в очах твоих горит:
о дева! пред тобой валы смирили спины,
и в гавани твоей укрылся я от бед.

Когда я, возомнив себя титаном,
воздвигнув до небес гордыни горы,
за славою в небесные просторы
карабкался в упрямстве неустанном,
навстречу мне грозой и ураганом,
как молнии, твои сверкнули взоры,
и, как Тифей, лишившийся опоры,
низвергнут я с моим безумным планом.
В груди моей – пылающая Этна,
а сверху, словно вечная могила,
гнетут Пахин, Пелор и Лилибей.
Любимая, не будь же безответна,
скажи скорей, что ты меня простила,
не злись, как Зевс, и молнией не бей!

О, пилигрим, ты ищешь в Риме Рим,
Но Рима нет... Великий Рим – руина.
Стал Авентин могилой Авентина,
И Палатин надгробием своим.

На медальонах временем слепым
Источен камень. Портиков лепнина
Осыпалась. От славы исполина
Набег эпох оставил прах и дым.

И только Тибра волнами объята
Твоя могила, Рим, твой тихий грот.
Шумит река, томит ее утрата...
Из прежнего величья и красот
Все вечное исчезло без возврата,
Все бренное осталось и живет.

Хмурый вечер. Небо бездонно.
В старой школе начало урока.
Дети слушают. Монотонно
Зимний дождь барабанит в окна.

Бьют часы. В простенке меж ставень,
На картине в треснутой раме –
По тропе убегает Каин,
На земле умирает Авель.

Наш учитель, сухой и бледный,
Словно призрак в тенях вечерних,
Позвонив в колокольчик медный,
Открывает старый учебник.

И весь класс повторяет хором
Вслед за ним, как слова из песен:
Дин-ди-линь, пятью восемь сорок,
Шестью восемь… девятью десять…

Хмурый вечер. Небо бездонно.
В старой школе конец урока.
Дети учатся. Монотонно
Зимний дождь барабанит в окна.

Она в тот вечер одевалась к балу,
Я должен был идти, конечно, с нею,
Поскольку отказать ей не умею,
Предпочитая не попасть в опалу…

Скучал я, но когда внезапно в залу
Она вошла, я понял, что немею,
Что вижу я прекраснейшую фею,
Подобную живому идеалу.

Пьянея, словно бабочка от света,
Я плечи ей исцеловал безбожно.
Порыв мой не остался без ответа…

«А как же бал?» – спросил я осторожно.
«Ослабь-ка мне шнуровку у корсета, –
Мне был ответ. – На бал и завтра можно…»

Пусть волны, предвещая ураган,
Опять мое раскачивают ложе:
Я снова – в море! Есть ли что дороже,
Чем гул твоей кифары, Океан!
Я столько раз в мечтах, разгоряченный,
С восторгом наблюдал
Твой мощный бег. Я ветер твой соленый,
Твой воздух чудодейственный вбирал.
Ты – жизнь моя, спасение от муки,
Творения мистическая часть,
И счастлив я к груди твоей припасть
В конце одиннадцати лет разлуки.

Надежды клад я, вынув из груди,
Твоим волнам вверяю:
Изменчив ты, но я пути не знаю,
Надежнее… веди ж меня, веди
К родным брегам, к равнинам плодородным,
Где ждут меня полей
Объятия, и матери моей
Слезами переполненная грудь…

Расслышит ли мой голос кто-нибудь
В морской дали, где мрачен небосклон,
Где бьет крылом и воет аквилон
И стонет на скрипящей мачте грот,
Дрожа натянутою тетивою,
И где корабль, пущенный стрелою,
То грудью пробивает толщу вод,
То вдруг взмывает с легкостью пера,
Лазурные одолевая стены,
Грохочет водопад, сверкает пены
Кипящая гора…

О, зрелища божественного миг –
Смешенье вихря, грохота, движенья!
Пусть оживляют чары вдохновенья
В разлуке онемевший мой язык.
Я чувствую перстов прикосновенья
К забытой лире, вновь
Гармонию вдыхаю и любовь:
Сны, смертному завещанные, где вы?
О новой помышляю я судьбе –
В тебе, о дивный Океан, в тебе,
Я черпаю теперь свои напевы!

Ты – Хаоса перворожденный сын!
Когда зажегся первый свет пред Богом,
Его – в кристалле чистом и глубоком –
Ты отразил один.
Когда наш мир прекрасный был готов
Издать свой первый крик,
Ты даровал ему своих валов
Торжественный язык.

Когда же мир приблизится к концу,
Дряхлея меж ухабов и колдобин,
Ты, Океан, останешься подобен
Нетронутому временем юнцу.
И шум твоих бушующих валов
Все так же будет жадно обнимать
Пустые пляжи гулких брегов,
Пока однажды не отхлынут воды…
Умолкнет бриз, вздыхая тяжело,
И ты, над миром наклонив чело,
Услышишь погребальный гимн Природы.

Супруг могучий Матери-Земли!
Она в твоих живительных объятьях
Раскрыла недра тайные свои,
И принесла дары, моля принять их.
Не будь твоих сокровищ, Океан,
Неиссякаемых – воды и жизни,
Что было бы? Удушливый туман
Над мертвою смердящею пустыней…

Дыханья твоего чистейший иней,
Сгущается в высоких облаках,
И ветер их разносит на крылах,
И проливает шумными дождями,
Больной Природе возвращая вновь
Утраченную свежесть и любовь
И украшая лик ее цветами.

Ты, Океан, зерцало звездной дали:
В тебе блистает серебром луна,
И сказочная ночь отражена
Под пологом сверкающей вуали.
Когда же солнце вечными огнями
По глади пробегает серебристой,
Глаза иных миров следят за нами
С Юпитера и Марса, и Венеры,
И радует их лик небесно-чистый
В твоих объятьях задремавшей Терры.

О, Океан, божественно-безбрежный!
Тот глуп и жалок, кто перед тобою,
Не преклонится. С юности мятежной
Твой образ, мне дарованный судьбою,
Я страстно полюбил,
Его в мечтах почти обожествил,
И вот теперь, как прежде,
Стою пред тобой в слепой надежде,
Что, песнь твою заслышав, злой тиран
Тоски меня гнетущей сгинет все же
И даст дышать… О, есть ли что дороже,
Чем гул твоей кифары, Океан!

Певунья, юркая юла!
Тебя спугнул я не со зла –
Разлука с милой завела
Меня в твои чащобы…

Так нежно голос твой звенел!
Когда бы я так петь умел,
Ужели муки бы терпел
Я от моей зазнобы?

А, может, так же, как и я,
Ты любишь, чувство затая,
И оттого печаль твоя
Так искренне поется?

Так эти звуки глубоки,
В них столько неги и тоски,
Что сердце бедное в куски
От нежной трели рвется!

Озерный воздух чист и неподвижен,
Глубины вод светлы и холодны,
На склонах гор, где ни дорог, ни хижин,
Лишь облака святые видят сны;
Да блеянье овцы с тропы утеса
Доносится, вплетаясь в говорок
Ручья, легко несущего с откоса
Хрустальных струй медлительный поток;
И кажется, что рай душе усталой
Меж этих гор дарован навсегда,
Когда б не знать, с какою небывалой
Здесь яростью взрывается вода,
И как, ревя, о берег бьется вал,
И с грохотом поток срывается со скал!

Не сразу созревает виноград,
Не сразу покрывает камни мох,
Не сразу обретает листья сад,
Не сразу открывает тайну Бог.
Сказал Фалес, что чистая вода
Была первоосновой всех вещей.
Сказал Анаксимандр, что глупей
Он ничего не слышал никогда;
В основе – бесконечность перемен!
Нет, воздух! – возразил Анаксимен.
Огонь – и точка! – крикнул Гераклит.
Глупцы! – подвел итог Анаксагор –
Лишь Разум в основании лежит
Всего, что есть и было до сих пор.

Еще тепло и в доме и снаружи,
Еще листва не падает с вершин,
Но шорох ливня и дыханье стужи
Я различаю в шелесте осин.

В деревне – шум, народ делами занят:
Из лавок – гул, из кузни – перезвон,
В трактире хор лихую песню тянет –
Почти полвека не смолкает он.

Но звук иной заполонил темнины
Безлюдных троп, где неба бесприют,
Где правит ночь, и шепотом осины
Из мрака тени спящие зовут…

Из погребов, из глубины каминной,
Как из могил, на лунные огни,
Под шум грозы и посвист соловьиный
На перекрестках сходятся они.

И проступает вечности замшелость
Сквозь сон эпох и груды шелухи,
И слышишь ад, не вслушиваясь в шелест
Такой же тихий, как мои стихи.

И днем и ночью шепчутся осины,
И с ними в лад шумит моя листва…
Тот не поймет печали без причины,
Кому другие ближе дерева.

ДЖЕЙМС УИТКОМБ РАЙЛИ

(1849–1916)

ЕСЛИ ТЫКВУ ТРОНУЛ ИНЕЙ

Если тыкву тронул иней, если сметаны стога,
Если слышится за дверью бормотанье индюка,
И под гомон кур гвинейских и кудахтанье пеструх
Запевает аллилуйю, на забор взлетев, петух;
Нет на ферме веселее и приятнее поры:
После отдыха ночного дни спокойны и бодры,
Выйдешь корм задать скотине, и тропа тебе легка,
Если тыкву тронул иней, если сметаны стога.

Это время в атмосфере мне ужасно по нутру,
Пусть осенняя прохлада сменит летнюю жару!
Жаль, конечно, дух цветочный зеленеющих полей,
Пенья птичек-невеличек и жужжания шмелей,
Но уж больно воздух вкусен, а сверкающий пейзаж
В хрупкой дымке так искусен, что ни кисть, ни карандаш
Не подарят мне картины, что так сердцу дорога,
Если тыкву тронул иней, если сметаны стога.

В грубом шорохе соломы различим, хотя и тих,
Скрежет спутавшихся листьев, словно утро золотых.
Шелестя, напоминает одинокая стерня,
Как зерном своим амбары наполняла для меня.
На лужайке сено в копнах, жатка убрана в сарай,
Все лошадки в теплых стойлах клевер хрумкают с утра.
Сердце бьется как будильник, то-то радость велика,
Если тыкву тронул иней, если сметаны стога.

Если собран красно-желтых спелых яблок урожай
И лежат они в подполье, полыхая как пожар,
И полны бутыли сидром, и хозяюшка-краса
Заготовила повидло, колбасу да соуса...
И вот если б в это время, прям, не знаю, как сказать,
С неба ангелы слетели, попросились ночевать,
Все пуховые перины я бы отдал им тогда,
Если тыкву тронул иней, если сметаны стога.

РОБЕРТ ФРОСТ

(1874–1963)

ДРУГАЯ ДОРОГА

В тот день на распутье в осеннем бору,
Как всякий, кому не судьба раздвоиться,
Охваченный грустью, застыв на ветру,
Я долго смотрел, как тропа по бугру
Сбегает к опушке и в кленах змеится...

Вздохнув, я пошел по соседней – она,
Укрытая дикой, высокой травою,
Была под ногами почти не видна,
Но, видно, свое отслужила сполна
Ходившим когда-то и этой тропою.

Две равных дороги лежали в листве,
И было в тот день на обеих безлюдно.
Я шел по заросшей, держа в голове
Мыслишку о том, что их все-таки две,
Что можно вернуться, хоть верилось трудно.

Быть может, потом, в стариковской ворчбе
Я вспомню развилку и обе дороги,
Вздохнув по упущенной сдуру судьбе...
Но путь я нехоженный выбрал себе,
Что только и важно в конечном итоге.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС

(1874–1958)

ЧЕРНЫЙ МОРАН

Трех пассажиров Билл Джером вез как-то из тайги:
Двух шулеров из порта Ном и патера Макги.
Спешили все за перевал на благодатный юг,
Мертвее мертвого стоял безмолвный лес вокруг.

Внезапно вбок тропа ушла, и кони взрыли снег –
Из-за упавшего ствола поднялся человек.
Под черной маскою лица не разглядеть совсем,
Зато в руках у молодца винчестер, видный всем.

«Стоять, скопцы!» – тропу закрыв, он сипло прохрипел,
И выстрел, лица опалив, над ними прогремел.
«Эге, – заметил Билл Джером, – уж больно парень рьян…
Да и повадкой мне знаком… не Черный ли Моран?»

«Пред вами ад уже разверст! – орал меж тем бандит,
Мошенники – за триста верст от ваших дел смердит!
А ну вытряхивай мешки с наживой поживей!»
И золотишко игроки сгрузили в снег с саней.

Тут преподобный Тим Макги сошел с саней на снег,
«Прими, мой сын, и сбереги вот этот крест! – он рек. –
Наживы мне не достает, я не искал ее,
Но, может быть, тебя спасет распятие мое…»

Бандит шепнул: «Не взять креста ни пуле, ни ножу!
Я к нашей Церкви неспроста, отец, принадлежу….»
И в сани золото швырнув, он крикнул шулерам:
«Молитесь, к Господу прильнув! Сегодня – счастье вам!»

«Молитесь, – подтвердил Макги, – Господь вас защитил,
А парню этому грехи я б сходу отпустил…»
«Молва недаром говорит, – заметил Билл Джером, –
Что самый набожный бандит – Моран из порта Ном».