ГЕННАДИЙ ЗЕЛЬДОВИЧ
р. 1964, Харьков
Харьковский поэт-переводчик, чья диссертация, принесшая автору звание
кандидата филологических наук, посвящена волнующей теме - употреблению в
русском языке частицы "хоть". Защитил также и докторскую диссетацию "о
русских временных квантификаторах"; диссертация издана отдельной книгой в
Вене и высоко оценена западными специалистами, не признающими работ русских
лингвистов (такими, как Даниэль Вайс) - последнее сообщено самим Зельдовичем
в эксклюзивном интервью сайту "Век перевода". Переводил преимущественно
португальскую поэзию, а в последние годы взялся за дело неподъемное - за
новый перевод байроновского "Дон Жуана". Пора, наверное: переводы Шенгели и
Татьяны Гнедич уже очень устарели. Живет по семейным обстоятельствам в
основном в Польше, - отсюда и нынешние, довольно многочисленные, переводы с
польского.
ФЕРНАНДО ПЕССОА
(1888–1935)
* * *
Я знаю, что есть острова в океане,
Незримые зренью и юга южней,
Настолько подобные бархатной ткани,
Что сущее видеть не горестно в ней.
Я знаю, я знаю: зеленые чащи
И белый коралл в лучезарном порту,
Где все обратилось любовью, дарящей
Все то, чем сознанье одарит мечту.
Я знаю, я знаю – и слушаю чутко,
Как ветры, бегущие в гуще листов,
Едва уловимо коснутся рассудка,
И звать их любовью рассудок готов.
Светлы и прекрасны, и с былью не схожи,
И вечно манят, и туда не попасть –
Но явственны сердцу, и глазу, и коже,
Меня самого неотъемная часть...
Я знаю, я знаю – и знаю, что надо
Искать их не там, где их надо искать...
И знаю сиянье, в котором награда,
И к ним уводящую водную гладь.
* * *
Душа кровит. Пленили, будто яма,
Терзанья – разум, видящий обман,
Который миром нарекся упрямо,
Где счастье – словно запах фимиама,
Обтекший жизнь, как сушу – океан.
Не сделать вздоха и не сделать шага
Без горечи, что ноша невподъем.
И сердце, хоть растерзано и наго,
Но мучится напрасной жаждой блага,
Напрасного, как помысел о нем.
Какого Бога двойственная сила
Дала узнать, что рок неовратим,
И в то же время сердцу подарила
Его мечту – никчемное мерило,
Которое использовать хотим?
Зачем его Строитель кропотливый,
Во исполненье тайных теорем,
Расчислил и приливы, и отливы –
Весь это мир, текучий, сиротливый
И сам не постигающий, зачем?
Бог воплотился; это означало,
Что и душа склонилась перед злом;
А счастье, бытию первоначало,
Гремушкой пустозвонной забренчало
И сделалось гадалок ремеслом.
И мир застыл, как маска лицедея,
Как сам себя исчерпавший урок.
Зачем же плоти жаждала идея,
И как сумеем, ею не владея,
Достроить недостроенный чертог?
Немой останок умершего Бога
И есть наш мир; душа же родилась,
Узнав его отличье от чертога,
Но для нее утеряна дорога
В утраченную Богом ипостась.
И вот, блуждая в поисках потери,
Душа взыскует, вглядываясь в тьму, –
Но не себя, а гибельных мистерий;
И только Словом приобщится к вере,
Забытому истоку своему.
Он Словом был, но перестал владеть им,
Явившись мертвый в мертвенном миру;
И значит, здесь искомого не встретим,
Но только в Слове, этом Боге третьем,
Душа вернется к Правде и Добру.
АНТОНИО МАЧАДО
(1875-1939)
* * *
По кругу, лошадки, по кругу, лошадки.
Верлен
Эти шаткие пегасы,
Деревянные лошадки.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Было некогда знакомо
Это детское веселье
Целый вечер провертеться
В разноцветной карусели.
На ветру горели свечи,
Опрокинутые грозды;
Рассевал веселый вечер
По лазоревому – звезды.
Бросишь медную монетку –
И кружатся без оглядки
Эти шаткие пегасы,
Деревянные лошадки!
* * *
На площади пустынной вода, бросая блики,
Течет на грубый камень. Садовая ограда
Увита повиликой, а выше повилики
Коснеет кипариса недвижная громада.
На площади строенья дремотою затронув,
Туда нисходит вечер. Безжизненным приветом
Ему блеснут витрины, и смотрятся с балконов
Размытые фигуры, подобные скелетам.
На площади забвенье, и звуки оробели,
Пока душа приемлет удел своей печали.
Сгустившиеся тени все поглотить успели,
За вычетом капели во мраморном фиале.
ПОРТРЕТ
Мне памятна из детства весенняя Севилья,
А юность – это двадцать моих мадридских лет.
Цветущие лимоны – и замыслов обилье:
А помнить остальное уже охоты нет.
Не подражал Маньяре, не пел я под балконом
И не носил костюмы на щегольскую стать,
Но в должную минуту был ранен Купидоном –
И я любил желавших любовь мою принять.
Хоть якобинской крови слышна во мне толика,
Мои стихотворенья текут из ясных рек;
И пусть я различаю, что подлинно, что дико,
Но я в хорошем смысле хороший человек.
Привержен красоте я; по новому канону
Я собираю розы в Ронсаровом саду;
А нынешнего грима крикливого не трону,
В новейшем звяке-бряке я проку не найду.
Тошнит, когда романсом зайдется тенор плоский,
Сверчковая капелла споется при луне.
Я замираю, чтобы расслышать отголоски,
И между отголосков единый дорог мне.
Я классик? Я романтик? Не знаю. Мне желанней
Стихи мои оставить подобием клинка,
Прославленного славой его сжимавшей длани –
Не тем, что отковала искусная рука.
С попутчиком всегдашним веду я разговоры –
В надежде, что когда-то услышит и Творец.
Я обращаю слово к наставнику, который
Сокрытое открыл мне добро чужих сердец.
Я никому не должен; а за стихи должны мне.
И вырученных денег достанет как-нибудь
На корку, чтоб наесться, на кров порою зимней,
На платье, чем одеться, и ложе, где уснуть.
А подоспеет время моей разлуки с миром
И в путь необратимый возьмет меня ладья –
Я отплыву беспечным и легким пассажиром,
Почти без одеянья, как моря сыновья.
БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН
(1877-1937)
* * *
Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом,
Небом хворую стаю, деревья с надломом
И забор, потерявший в беде столько досок,
Что упал на лужайку – стремянки набросок.
Полюбить уж пора бы тот вечер за долом,
Сад умерших соседей с плетнем невеселым
И потемки, украдкой дарящие негу
Еще прежде, чем грезы упрячут к ночлегу.
И пора бы, как нищий – оглодыши корок,
Подбирать прозолоты с напуганных шторок,
И, вдвоем забывая про смерти осклабы,
Нам сидеть и не плакать – не плакать пора бы!
ЗА ГРОБОМ
Где безбытье рекой загустело,
Шепчет вера стволом камышовым.
Там не в тягость ни кости, ни тело!
Там никто не обмолвится словом!
Смерть обрывки житья втихомолку
Собирает и ладит пеленку,
Из застывшей тоски балаболку
Отольет своему призрачонку.
Прожитым порошит на ресницы;
Тень покойника, вняв напомину,
Мчится улицей, чтобы восниться
В дом, где жил и где принял кончину.
Под размахи могильной крапивы
Воскресенье чудачит во плесни...
Где мой братец, такой несчастливый?
Где сестрица, не певшая песни?
Я теней не нашарю во мраке,
Не поймаю в бесплотных просветах...
Знать, и призраком – будет не всякий,
Есть такие, что попросту нет их...
Нет и мглы, что душой быть хотела
И помериться с вечностью снами!
Эта боль, что болит без предела!
И отчаянье, словно бы в яме...
Темень встала за звездной пургою,
И приюта могильного – мало:
Хочет сбыться там что-то другое,
Не такое, как все, что бывало!..
УБОЖЕСТВО
Каждый раз – будто смерть не видал до сих пор ты!..
Тело мамы, отца, и сестрицы, и брата...
Ваши образы в памяти ныне затерты,
Погибаете вновь, как погибли когда-то.
Вот уже не увижу сестринской улыбки,
Не увижу, как падает на половицы;
И с невнятною речью, изорванно-зыбкий,
Угасающий брат мой мне торопко снится.
Похороненный – вновь умирает в могиле!
Вы на небе рисуетесь мне филигранью,
Так былому вразрез, так сродни умиранью,
Будто не было вас – никогда вы не жили!
Ничего не бывало! Не будет иначе!
Я был в одурь влюблен! И, спасаясь от хвори,
Ныне болен я верой в могущество плача!
Но закончатся слезы! Умрет мое горе!
Ты, о Ночь, всеребряясь в небесные грады,
Если хочешь излить свою темную стужу,
Ударяй меня в грудь, ударяй без пощады!
Ибо я – человек, и тебя передюжу!
Чья другая тоска – меж ладоней потонет?
Кто лишится лишеньем таким же всецелым,
Как лишен человек, у которого в белом
Свете нет ничего – ничего, ничего нет?
РОМАНС
Я все же пою, хоть поется несладко!
Он был нищеброд, а она – христарадка.
Они полюбили средь уличной пыли
И жалкую тайну от мира хранили.
Веселая майская ночь оборола –
И сели вобним на ступенях костела.
Она вперемежку, согбенно и снуло,
Несла к нему губы – и корку тянула.
Вполсонках делились под мреющим небом
То хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.
И так утолялись под сенью церковной
И нищенский голод, и голод любовный.
Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!
Но нет у него ни подруги – ни корки.
ЗЕЛЕНЫЙ ЖБАН
То не паладины – трупы средь равнины!
Трупы средь равнины – это паладины!
Не для них – напев ручьевый,
Сторонятся их дубровы,
Мчится к ним, искря подковы,
Только вихрь единый.
Булькает снежница – и весна стучится.
Трупы из халупы видела девица –
И выносит ниоткуда
Жбан зеленый, где остуда
На горючее на худо,
Что спекает лица.
Стопы мои босы, да сверкают косы –
Золотоволосы ваши водоносы.
Ради горечи соленой,
Вкусом смерти разъязвленной,
От рассвета в жбан зеленый
Собирала росы.
Воду выпьем все мы – но пребудем немы,
Мы в крапивах сивых никому не вемы.
Нам теперь землица – ровней,
Так безгрешней и бескровней,
Но хотим дознаться, что в ней,
И дознаться – где мы.
Молвят паладины: наш трофей единый –
Смертные тишины – да твои помины.
А когда собьешь нам сани
Для навечных зимований –
Положи нам на кургане
Венчик из калины.
А всего смятенней в сутолоке теней,
Кто во мраке маки клал мне на колени.
Пусть насытится прохладой,
Снова, снова станет младый,
На меня гладит с отрадой
Из-под смертной сени!
Не переупрямить лет глухую заметь,
Уж давно бы в гробы – и пора доямить!
Помню, маки мне пылали,
А была ты, не была ли,
По тебе мои печали –
Это уж не в память!
У небес ланиты ливнями омыты,
В травах и в муравах жбан лежит разбитый,
А среди осколков глины
Почивают паладины,
И летит к ним ветр единый,
Пылью перевитый!