Стихи Ивана Елагина: В зале Вселенной

В зале Вселенной

(Анн Арбор, 1982)

***

На площадях танцуют и казнят!

Я мог бы так начать венок сонетов.

Но мне скучна с сонетами возня.

Чистосердечно признаюсь, что я

Не из числа усидчивых поэтов.

На площадях вожди с трибун кричат,

На площадях солдаты маршируют.

Но не всегда на площадях парад:

В базарный день на площадях торгуют.

Для танцев я немного староват,

И нет во мне влечения к парадам.

Казнить – меня, конечно, не казнят,

Но и с вождями не посадят рядом.

Что ж, остается только торговать!

И, может быть, я выбрал часть благую.

Вот я стою на площади опять,

Стихом, душою, строчкою торгую.

Не нужен ли кому-нибудь закат,

Какого нету у других поэтов, –

У горизонта дымно-розоват,

А выше в небе – темно-фиолетов?

Не надо ли кому-нибудь тоски?

Мы все живем, в тоске своей увязнув,

Но от моей тоски – твои виски

Засеребрятся серебром соблазнов.

Скорее, покупатель мой, спеши!

Я продаю товар себе в убыток.

Не хочешь ли билет в театр души,

Который я зову театром пыток?

Пускай спектакль слегка аляповат,

Пускай в нем декорации лубочны,

Но там слова на сцене говорят,

Которые неумолимо точны.

И может быть, то главное, о чем

Ты только вскользь догадывался глухо, –

Там на подмостках с площадным шутом

Разыгрывает площадная шлюха.

Я там веду с собою разговор,

В моем театре я распорядитель,

И композитор я, и осветитель,

И декоратор я, и режиссер,

И драматург я, и актер, и зритель.

***

Чайна Таун! Экзотика!

В трех кварталах – восток.

Китаянка под зонтиком.

С веерами лоток.

Живописные лавки.

Толкотня – не пройти.

Гребни, брошки, булавки

Из слоновой кости.

Безделушки-подарочки

Да цветные фонарики,

И влюбленные парочки

Ходят, взявшися за руки.

А турист из гостиницы

От музеев устал,

И он радостно ринется

В этот шумный квартал.

Неудачники разные,

Экзотический сброд

Оглушительно празднуют

Свой смешной Новый Год.

Пиротехники взрывчатой

Искры, сполохи, звон,

И веселый, пупырчатый

С красной пастью дракон!

А чуть-чуть за заборами,

Непростительно рядом –

Небоскребы с конторами

Или гавань со складом.

Временами мне кажется,

Что я – город шутих,

Защищаемый тяжестью

Небоскребов чужих

Что бывает заманчиво

И ко мне подойти,

Посмотреть на болванчика

Из слоновой кости.

Интерес только денежный –

Или сбыт, или спрос.

Что дракон-то всамделишный –

Кто ж поверит всерьез?!

А что смертно продрогли мы,

По земле проносясь, –

Это так – иероглифы,

Отвлеченная вязь.

И по мне, как по пристани,

Комментируя вид,

Бойко ходит с туристами

Предприимчивый гид.

***

Я запомнил мой праздник мгновенный.

Звезды шли над моей головой.

Для меня в этом зале вселенной

Фильм пускали цветной, звуковой.

Мир шумел надо мной водопадом

И ронял за звездою звезду,

И смеялись друзья мои рядом

Чуть не в каждом соседнем ряду.

Только стал я поглядывать хмуро,

Только стал я зевать от тоски:

Слишком часто уж дура-цензура

Вырезает из фильма куски.

А друзья? Как осталось их мало!

Тот ушел, а того увели.

Вот уже их почти что не стало,

Точно сдуло куда-то с земли!

Приближается дело к развязке,

И куда ни взгляну – предо мной

Умирают трагически краски,

Погасают одна за одной!

Наступает бесцветная скука.

Вот и звук обрывается вдруг,

И со звуком – со скоростью звука

Целый мир исчезает вокруг.

И, наверное, в самом финале

Билетер, зажигающий свет,

Будет рад, что в просмотровом зале

Никаких уже зрителей нет.

Цирк

Леониду Ржевскому

Гаснут лампы постепенно.

Стихла музыка. Пора.

На округлую арену

Хлынули прожектора.

Замаячили медведи

В голубом луче густом,

И в вечернем платье леди

Дирижирует хлыстом.

А медведи косолапы

И на роликах смешны,

А у клоуна-растяпы

С треском падают штаны!

Звонко хлопают копыта

В наступившей тишине,

По арене три джигита

На одном летят коне!

...Луна сегодня нанята

Сопутствовать стиху.

Вон жизнь моя натянута

Как проволока вверху!

Деревья, трубы, кровельки,

Ворона на кресте.

А я иду по проволоке

На страшной высоте!

...Артиллерия ахает,

Дым столбами встает,

Верховые в папахах

Разогнали народ.

Машут саблями бешено

И кричат на скаку,

Моя люлька подвешена

На крюках к потолку.

Может, вместо этого

Плыл над головой

Небосвод брезентовый –

Купол цирковой!

Вместо бедной квартирки,

Вместо стирки белья –

Там, под куполом цирка,

Колыбелька моя!

Жонглер кидает обручи

И ловит в тот же миг,

Жонглер на этом поприще

Великого достиг!

Смотрите, настоящие

Творит он чудеса –

Бросает вверх горящие

Четыре колеса!

Мое же местожительство

Я сам не знаю где,

Летят, горя, правительства

В бесовской чехарде!

Что сделаешь, – с эпохою

Столкнулся таковой,

И я над суматохою

Качаюсь цирковой.

Луна ныряет в облаке,

Как ягодка во мху,

А я на тонкой проволоке

Качаюсь наверху.

Вон акробат с трапеции

Летит вниз головой,

Подхвачен по инерции

Трапецией другой.

Однако непременные

Условья таковы,

Чтобы внизу ареною

Прогуливались львы!

Ступаю нерешительно.

Вот-вот я упаду!

Как головокружительно

Жилось мне в том году!

Казалось – вовсе лишнее

Мое житье-бытье:

Под проволокой хищное

Шатается зверье!

(И, занятый уборкой,

Внизу бежит бочком

Лауреат с ведерком,

С услужливым совком!

Там вурдалак во френче

Ведет локомотив,

Рычаг как можно крепче

Когтями ухватив!

А клоун – кто он?

Жилет как радуга.

Походит клоун

На Карла Радека!

Любому ясно, чай,

Что пуля клоуну,

Как ни паясничай,

Приуготована!)

Луна бросает промельки

Продрогшему стиху,

А я иду по проволоке

Под куполом вверху.

Вот бегут по арене

Боевые слоны –

Это столпотворенье,

Это грохот войны!

За слона ухватиться

И бежать наравне,

Как бегут пехотинцы,

Прижимаясь к броне.

Непременно сирена

Загудит с вышины,

И, гремя, на арену

Пушку вкатят слоны.

А жерло в три обхвата!

Выше зданий-громад!

И туда-то меня-то

Запихнут, как снаряд!

Пробезумствует выстрел –

И куда-то, Бог весть,

Пролечу я со свистом

Через цирк – через весь,

Пролечу исступленно,

Как летит метеор,

До мостов над Гудзоном,

До Великих озер,

До холмов Сан-Франциско,

До вермонтских холмов...

Остается приписка –

Только несколько слов:

Ночь вагонами брякала,

Ночь звенела дождем,

Надымила, наплакала,

Наврала обо всем.

***

Сергею Бонгарту

Я скажу языком неположенным,

Да и слов не хочу я возвышенных.

Называть тебя мало художником –

Поджигатель ты и злоумышленник!

Потому что не кистью, не краскою –

Головешками воспламененными

Петуха подпускаешь ты красного,

А зовешь его «Вазой с пионами».

А на этот пейзаж посмотрите-ка –

Что за пламя в осенних кустарниках!

Приглашать сюда надо не критика –

Вызывать сюда надо пожарников!

Медь какого-то чайника старого,

А такое сверкание чертово!

Это ты поразбрасывал зарева

На свое полотно натюрмортово!

На холсте, как в драконовом логове,

Полыхает пунцово, гранатово, –

Это ты со своими поджогами

Начудил у сарая дощатого.

И не ты ли, все тюбики по боку

И собравши всю силу огромную,

По закатному белому облаку

Саданул зажигательной бомбою?

Вон и поле с коровою рыжею,

Как с костром, на дороге разложенным...

Оттого-то и смысла не вижу я

Называть тебя просто художником.

А захочется стать мне законником

И названьем блеснуть обаятельным –

Назову тебя огнепоклонником,

Поджигателем, бомбометателем!

Игра с осенью

В октябре закаты

Плавают по саду.

Я опять за карты

С осенью засяду.

Начинаю сдачу

Жестом обозленным.

Карты так и скачут

На сукне зеленом.

У нее всё черва,

У нее всё бубна,

И она, наверно,

Выиграет крупно!

Ну, а мне ложится

Карта, что подобна

Полуночной птице

На плите надгробной.

У меня всё трефа,

У меня всё пика,

Не везет свирепо,

Продуваюсь дико!

Оказались масти

У нее повыше.

Попрошу я счастья

У летучей мыши!

Попрошу удачи

Я у черной кошки,

Всё я порастрачу

До последней крошки!

Карты у нее-то

Кружатся по саду,

С этим банкометом

Никакого сладу!

А мои над черной

Угольною ямой!

А мои со вздорной

Пиковою дамой!

Осень вся смеется

В груде ассигнаций,

Как со дна колодца

С нею мне тягаться?

И себя я снова

Чувствую бессильным.

Я с тузом трефовым,

Как с крестом могильным!

У нее-то клены

С бубною да с червой,

У меня – ворона

На сосне вечерней.

И король мой с чернью,

А у ней – с багрянцем.

Надо бы, наверно,

Мне играть с оглядцей.

Если с мастью черной,

То всегда в убытке.

Может, передерну?

Я на это прыткий.

Иль помечу ногтем,

Благо глаз наметан,

Мне-то – бочка с дегтем,

Ей-то – бочка с медом.

У меня-то сажа,

У нее – румяна!

Разве я не слажу

С нею без обмана?

Вся она как праздник!

Вина по витринам!

И портвейном дразнит,

И бенедиктином!

И она так грозно

Движется к победе

В колыханье бронзы,

Золота и меди!

А со мною гарь-то!

Тачка с антрацитом!

Раз такая карта –

Значит, быть мне битым!

А на ней обновы

С охрой и кармином!

Даже туз бубновый

У нее с рубином!

У нее валеты

В пламенных кафтанах,

Дамы разодеты

В бархатах багряных.

На душе так гадко!

Так себя мне жалко!

У меня девятка

Вроде катафалка:

Шествующих восемь.

Гроб посередине.

На погосте осень

В рыжем кринолине.

Я себе, однако,

Сколько насдавал-то

Чугуна и шлака,

Мрака и асфальта!

Я смотрю на трефу,

Я смотрю на пику,

Растерялся, сдрейфил,

Сбился с панталыку!

Выиграет, стерва,

Выиграет крупно, –

У нее всё черва!

У нее всё бубна!

***

Не от того вы лечили меня, доктора.

Острые звезды глядят на меня со двора.

Может быть, мне на звезду убираться пора?

Не от того вы лечили меня, доктора!

Стих обдавал меня гудом и жаром костра.

Спрячьте таблетки, термометры et cetera!

Разве таблеткой унять лихорадку пера?

Не от того вы лечили меня, доктора!

Сердце мое ударяло по краю ребра,

Сердце звенело мое, как звенит баккара!

Треснет, как колокол, сердце от звона нутра.

Не от того вы лечили меня, доктора!

И от вливания крови не жду я добра –

Кровь своих зорь перелили в меня вечера.

Может быть, просто кончается крови игра?

Не от того вы лечили меня, доктора!

Ложечкой в рот вы еще мне влезали вчера.

Рот – это радостный дар, а не просто дыра!

Рот разрывает осколками слова-ядра.

Не от того вы лечили меня, доктора!

Звезды качнутся – большие, как прожектора.

Я эти звезды созвездием звал Топора...

Это за мною придут мои звезды – пора!

Не от того вы лечили меня, доктора!

***

Ниле Магидовой

В окна ошарашивает ветер сквозной,

А кондуктор спрашивает билет проездной.

Всё вытаскиваю из карманов подряд.

Колеса лязгают, колеса гремят.

Осень донашивает рвань с желтизной,

А кондуктор спрашивает билет проездной.

А я-то заспанный, с виду босяк,

Никакого паспорта, никаких бумаг.

А закат окрашивает небо за сосной,

А кондуктор спрашивает билет проездной.

Ищу за рубахою, лезу в сапог,

Охаю, ахаю, от пота взмок!

Ноги подкашивает страх затяжной.

А кондуктор спрашивает билет проездной.

И так мне боязно, от страху обмяк,

Ссадят с поезда прямо в овраг!

А лес завораживает своей тишиной,

А кондуктор спрашивает билет проездной.

До самых седин всё тот же бред:

«А ну, гражданин, предъявите билет!»

Каждым утром, только встаю,

Входит кондуктор в спальню мою,

И, охорашивая усы с сединой,

Кондуктор спрашивает билет проездной.

Как мертвою хваткой, я сдавлен тоской,

Сбегу без оглядки на берег морской,

В блещущий, пляжевый, солнечный зной,

Только не спрашивай билет проездной!

Куда ни поеду – как приставной,

Кондуктор по следу ходит за мной.

Когда-нибудь эту я кончу игру,

Как жил без билета, так и умру,

И тело бросят за вечной стеной,

И ангелы спросят билет проездной.

***

Очередной обидою

Непоправимо раненный,

Мучительно завидую

Монете отчеканенной.

Я отчеканен начерно!

Есть от чего расстроиться!

На мне не обозначено,

Какого я достоинства.

И я в большом унынии

Прикидываю тщательно:

Кружок я алюминия,

Медяшка? Или платина?

Эпоха – это складчина.

В ней каждый как монетина.

За что же мной заплачено?

Добро ли приобретено?

В грядущем из песчаника

Извергнутый раскопкою,

Я стану для жестяника

Какой-нибудь заклепкою?

Или музейной ценностью

Я окажусь за давностью?

Так лучше кончить тленностью,

Забвенность, бесславностью!

В затонах одиночества

Такие есть плавучести!..

Наверное, захочется

Совсем другой мне участи.

Выпрашивал я, кажется,

Себе судьбу отдельную –

Звенел с тревожной тяжестью

Струной виолончельною.

Мечта сулила лучшее.

Плохая, знать, провидица!

Блистательного случая

Как будто не предвидится.

При всем моем неверии

Я знаю, что я собранный

Не где-то на конвейере,

А выделки особенной!

***

Туман клубится

Над этажами.

Идут убийцы,

Блестя ножами.

Всё, может, даже –

Обман по сути.

Дома – миражи.

Миражи – люди.

И мы могильной

Летим пустыней

В автомобильной

Своей кабине.

Упорно старым

Гремим железом.

А тротуары –

Головорезам.

Бандит, старуху

Ножом истыкав,

Ушел. Всё глухо.

Не слышно криков.

Звезды сиянье

На мертвых рельсах.

Что марсиане

С твоим Уэльсом?!.

***

Россия под зубовный скрежет

Еще проходит обработку:

Опять кому-то глотку режут,

Кому-то затыкают глотку.

История не бьет баклуши,

В ней продолжают громоздиться

Перелицованные души

И передушенные лица.

***

С перевала вновь на перевал

Без конца тащусь в каком-то трансе.

Я бы ноги ей переломал,

Этой самой Музе Дальних Странствий!

Мне б такую музу, чтоб была

Мудрой и спокойной домоседкой,

Чтоб сидела тихо у стола,

А в окно к ней клен стучался веткой.

Чтоб с порогом дома крепла связь,

Чтобы стен родных поила сила...

Мне б ту музу встретить, что, смеясь,

В гости к Карлу Ларсону ходила.

Рисовал он двор свой и забор,

Рисовал жену, детей, собаку,

Рисовал светло, наперекор

Всякому возвышенному мраку.

У меня есть тоже дом и сад

С вишнею, шиповником, сиренью.

Пусть они сейчас прошелестят,

Словно ветер, по стихотворенью.

Клен стоит почти что у дверей.

Я о нем хотел бы в строчке этой

Так сказать, чтоб шум его ветвей

Был услышан целою планетой.

Вон жена сидит наискосок,

Чистит подстаканники из меди.

Вон девятилетний мой сынок

Проезжает на велосипеде.

Я бы, написав десяток строк,

Времени остановил теченье,

Если б я по-ларсоновски мог

Сделать солнечное освещенье.

***

По узкому спуску, скрипя, дребезжа,

Сосед выезжает из гаража.

И вот он сейчас пропадет за углом,

Как будто он канет в небесный пролом,

Как будто он рухнет куда-то в закат,

И листья сухие за ним полетят.

Казалось бы – рядом годами живем,

А разве я что-нибудь знаю о нем?

О чем он мечтает, вздыхает о чем

За темной стеною, увитой плющом?

Зачем он умчался за тот поворот,

Куда он столбы световые несет?

Куда он поплыл между звезд и ветвей

В кабине своей, в одиночке своей?

И я для него, верно, тоже не в счет,

Хотя он при встрече рукой мне махнет,

А если столкнут обстоятельства нас,

Он скажет незначащих несколько фраз.

И хоть мы живем во вселенной одной,

Но каждый рожден под своею звездой,

И между тобою и мною, сосед,

Мильон световых простирается лет,

Такая же даль между мной и тобой,

Как между моей и твоею звездой!..

***

Осталось ждать совсем немножко.

Загрохотавший самолет

Сейчас на взлетную дорожку

Тяжеловато поползет.

Мелькнет внизу реки аорта,

И ты по небу поплывешь,

А голубь над аэропортом

Так архаически хорош!

А облака то мчатся ниже,

То вырастают по бокам,

И Бог, наверное, на лыжах

Идет по этим облакам.

***

Мы в самолете из бумажных кружек

Пьем кофе, заедая чем-то сдобным.

Мы в облаках ныряем неуклюжих

По пропастям и выступам сугробным.

Я слышу, как мои соседи слева

Судачат о законных пенсионных.

Ни на копейку не волнует небо

Людей, непоправимо приземленных.

А я когда-то рвался в эмпиреи,

В загадочность заоблачного мира.

А может быть, они меня мудрее –

Вот эти два солидных пассажира.

Мне, может быть, пора уже смиренно

Приняться за мое земное дело

И позабыть о том, как вдохновенно

За самолетом облако летело.

А раз уж самолет пришелся к слову,

То если к самолету присмотреться,

Легко поверить Ильфу и Петрову,

Что это только транспортное средство.

Пора покончить с болтовней мистичной

И позабыть про вечные загадки,

А если думать, то о методичной,

Спокойной, своевременной посадке.

А рядом в блеске золотистых лезвий

Горит закат огромною иконой,

А я сижу такой смиренно-трезвый,

Такой погасший, скучный, умудренный.

***

Не говори про ангельский хорал

И про рыданье траурное клавиш.

Могила – нескончаемый провал.

Ты не поправишь, что не так сказал,

И что не так подумал – не поправишь, –

Тут больше ни убавишь, ни прибавишь!

Неважно у могильного колодца –

Покойник преуспел иль сплоховал.

Он без твоих упреков обойдется

И обойдется без твоих похвал.

***

Я тоже устал от нелепицы всякой,

Живу как амфибия – жизнью двоякой.

Живу в настоящем, дремотно заросшем –

Как будто гигантской омелою – прошлым.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,

Ты видел, как я проплываю минувшим.

А если тебе улыбаться я стану,

То это я в фильме плыву по экрану.

А если в словах моих грусть иль веселость,

То это на пленку записанный голос.

Тут даже и тень моя тоже фальшива –

Неверная, лунная тень негатива.

А в нескольких метрах лимонно горящий

Качается в ветре фонарь настоящий.

И я на углу, на ночной остановке

Стою настоящий, нескладный, неловкий.

И я подымусь по ступеньке в автобус

И сяду, живущим сейчас уподобясь.

И в раму оконную вполоборота

Я вставлю себя, как вставляется фото.

Маршрут у автобуса этого странный, –

Повсюду наставила память капканы.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,

Ты видел, как я проплываю минувшим.

Люди и зданья бросают меня

В темную воду вчерашнего дня.

***

На меня наплывает опять

Слов мерцающих столпотворенье.

Подмывает меня написать

Сумасшедшее стихотворенье.

Я качаюсь, как будто во сне.

А какое-то дикое слово

Поднялось, как дельфин на волне, –

И пропало, и выплыло снова.

Чемодан... чемодан... чемодан...

И меня пробирает до дрожи.

Для чего и зачем он мне дан –

Чемодан из сверкающей кожи?

Чтоб торжественно сесть в самолет?

Чтоб явиться в гостиницу важно?

Свет гостиница люстрами льет

Ослепительно, многоэтажно!

Или бред нескончаемый мой:

Будто я в обстоятельствах странных,

Будто я возвратился домой,

Чтоб забыть обо всех чемоданах.

Иль, быть может, всё это обман.

Просто не было слов настоящих,

И совсем это не чемодан,

А из досок сколоченный ящик.

Облака под луною бочком

Пробегают, как будто их гонят.

Верно, в ящике длинном таком

Ничего не хранят, а хоронят.

Вот и ужас стоит надо мной,

Над моей головой обреченной, –

Арзамасский, толстовский, бессонный,

Красный, белый, квадратный, ночной.

***

Худощавым подростком

Я остался стоять у киоска,

И стою до сих пор очарованный

Со стаканом воды газированной.

Человек под каштаном

С друзьями простился вчера.

На рассвете туманном

Уводили его со двора.

Уходил он с кошелкой,

Набитой нехитрым добром.

За ворота ушел как,

Так и сгинул в тумане сыром.

В шелестеньи ветвей зашифровано,

Сколько за ночь друзей арестовано.

Та звезда, что оторванно нá

Где-то горит там,

Может рухнуть на землю когда-нибудь

Метеоритом.

И звезда эта будет

Готовиться к праздничной встрече.

Мы не звезды. Мы люди.

Себя обнадеживать нечем.

Я и тот человек,

Что ушел на рассвете туманном,

Разлучился навек.

На земле не сойтись никогда нам.

Где-то в ямине трюма

Я на койке лежал подвесной,

И я слушал, как с шумом

Ударяет волна за волной.

В шебуршении пенном,

В мелькании черных зеркал

Плыл и плыл я на судне военном,

И я тоже навеки пропал.

Но в бушующих блестках

Всплывает из пены взволнованной

Паренек у киоска

Со стаканом воды газированной.

И пока океаны

Миражи свои не растратили,

Человек всё стоит у каштана,

А вокруг человека приятели.

И над ним распростерта

Та ветка – шумит, как шумела.

Воскрешение мертвых –

Наше общее с деревом дело.

У вод Мононгахилы

Давно уже в опале,

Забыт трехстопный ямб.

Когда-то им писали,

Но в наши дни едва ли

Им пишут, да и я б

Не стал, но ямб трехстопный

Покладист и весьма

Удобен для письма,

Для мысли расторопной.

К тому ж для сердца святы

Звучанья старых строк, –

Со мной «Мои пенаты»,

Со мною «Городок»!

Их поздние раскаты

Еще услышал Блок,

Почувствовал до боли

И выплакал сполна

О том, что ветер в поле,

А на дворе весна.

Традицией старинной

Не стоит пренебречь:

Домашнею картиной

Я начинаю речь.

Зеленая неряха –

Лохматый клен в окне.

Картина Голлербаха

Направо на стене.

Стол с пишущей машинкой

И стул с плетеной спинкой

Стоят перед окном.

А в раме, под стеклом –

Тропининский, знакомый

Портрет того, кого мы

В своей душе несем

От отроческих, самых

Первоначальных лет.

На этажерке в рамах

И те, кого уж нет,

И те, кто так далече,

Почти в стране другой.

Похвастаться хоть нечем,

Но тишина, покой,

И в комнатах повсюду

(Я к этому привык)

Навалом – кипы, груды

И кучи всяких книг.

А в окнах много света,

В саду – кусты цветут.

До университета

Езды пять-шесть минут.

Всё это для поэта

Поистине – уют.

Хоть с плешью и одышкой

Не подобает мне

Распространяться слишком,

Что истина в вине,

Но если старый Бахус

Ковши свои раздаст –

Была бы только закусь,

А выпить я горазд!

Что ж! Я в годах преклонных,

Уже под шестьдесят!

О женщине – влюбленных

Стихов мне не простят!

И мне покой дороже

Тревог, а между тем –

И я не очень всё же

Чуждаюсь этих тем.

Хотя авторитетов

На мне лежит печать,

Я перечнем поэтов

Не стану докучать.

Но всё ж слова найду я

Сказать кое о ком

Из тех, кто молодую

Мне душу жег стихом.

У самого истока

Колючих дней моих

Благодарю я Блока

За беспощадный стих.

И в мире, где лавины

Войн, бедствий и разрух, –

Цветаевой Марины

Мне дорог певчий дух.

Откуда-то из мрака

Кривых ночных дорог

Я слышу Пастернака

Сумбурный говорок.

Хотя я врозь с Россией,

Врозь со своей страной,

Но розы ледяные

Ахматовой – со мной.

От слова и до слова

Перечитал подряд.

Послание готово,

А где же адресат?

Где современник дивный,

Где он, чудак такой,

Что на строку отзывной

В меня плеснет строкой?

Где собеседник милый?

В каком живешь краю?

У вод Мононгахилы

Я одинок стою.

А подо мною – зыби

Несущийся поток.

И сам я на отшибе,

И стих мой одинок.

***

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Пушкин

В тот год с товарных станций эшелоны

На север шли почти что каждый день.

Набиты заключенными вагоны,

И на снегу штыка чернеет тень.

И, песнею отпугивая стужу,

Там, ночью где-то посреди лесов,

Охранники горланили «Катюшу»,

На поводке придерживая псов.

И про Катюшу, девушку простую,

Поет студентка сорок лет спустя,

И я студентку слушаю, тоскуя,

И я студентку слушаю, грустя.

Мне с мертвыми мерещится подвода,

Скрипящая под звуки песни той.

Всё это для студентки – вздор пустой.

Она – как равнодушная природа,

Сияющая вечной красотой.

***

В новогоднюю ночь я к столу подойду,

И вина золотого нальет мне хозяйка.

Если хочешь, попробуй – поди, подсчитай-ка,

Сколько жизни оставил я в старом году.

Ты покрепче, хозяйка, меня напои,

Чтоб душа заиграла, вином разогрета!

Сколько раз я под звездами Нового Света

Провожал новогодние ночи мои.

Где-то Старого Света оставленный край:

Дом. Каштан. Потемневшие стекла аптеки.

Сколько жизни моей там осталось навеки –

Если хочешь, попробуй, поди, подсчитай.

Я не знаю, с какой мне звездой по пути.

Мое время меня разорвало на части.

Только знаю одно, – что без старого счастья

Мне и нового счастья уже не найти.

***

Цыганский табор осени разбросан

Между домами. Неопрятна осень,

Но грандиозна, ветрена, пестра.

И с осенью нет никакого сладу –

Листва деревьев пляшет до упаду,

Горят костры посереди двора.

Я восхищаюсь этим понапрасну.

Я с каждым из деревьев этих гасну.

Вот лист, что закружился по двору,

Свалился, об окно мое ударясь.

Цыганская взлохмаченная старость,

Раскачиваясь, плачет на ветру.

Да, осень пляшет, и поет, и плачет,

И, кажется, переполох весь начат

Лишь для того, чтоб я мое житье

Измерил этой лавой листопада.

Но как ни мерь – а жизнь длиннее взгляда,

Стремящегося охватить ее.

Как заключенный в камере тюремной

Под камнем пола роет ход подземный,

Чтоб выбраться на волю из тюрьмы, –

Так в памяти я котловины рою,

Чтоб выломать из многолетней тьмы

Обломок дня, утерянного мною.

Есть где-то настоящее, и это –

Веселием сверкающее лето,

А будущее там – в полях весны,

Но осень – это прошлое, и людям

Оно нужней. О нем мы не забудем,

Зимой небытия занесены.

Как будто еду в поезде я скором,

И осень мне махнула семафором,

И дал мой поезд резко задний ход,

И содрогнулись все мои вагоны,

Пошли они во дни катиться оны,

И весь мой поезд в прошлое идет.

Я с поездом моим куда-то двинусь

По направленью в юность и невинность,

Где ждут меня на полустанке том,

И, к старому знакомцу благосклонны,

Ко мне из детства нависая, клены

Расскажут миф о веке золотом.

А там и жизнь была совсем иная,

Там комната в квартире проходная,

Там очередь за хлебом поутру,

Там, тапочки надев на босу ногу,

Пускаясь в ежедневную дорогу,

Пенал и книги я с собой беру.

От школьной парты, школьного урока

До осени цыганской так далёко!

Разрозненные времени куски

Барахтаются в памяти, как в дыме,

Толпятся государства между ними,

И океаны, и материки!

Он уплывает, этот полустанок,

И клен, и дом, и несколько полянок, –

И вот уже, огнями залита,

Мерещится вечерняя столица.

И я не знаю – эта жизнь мне снится,

Или когда-то мне приснилась та.

Последние октябрьские недели.

Деревьев закружились карусели.

А где-то там, за тридевять земель,

За тем холмом, где свалены за годы

Мои закаты и мои восходы, –

Там в парке над рекою карусель.

И друг за другом в сказочной погоне

Кружатся размалеванные кони

И движутся по стержню вверх и вниз.

Вся карусель плывет под звуки вальса...

Еще я помню, – вальс тот назывался

Немного старомодно: вальс-каприз.

И красный конь, по воздуху гарцуя,

Навстречу вырывается! И сбруя

Железками позвякивает блях,

И, как бывает среди сна ночного,

Конь снова появляется и снова

Куда-то пропадает второпях.

Болтаются, позвякивая, бляхи,

И мальчик на коне взлетает в страхе,

За гриву уцепился он рукой.

Сегодня ветра музыкальный ящик,

Оркестр ветвей поющих и скрипящих

Вернули мне тот полдень над рекой.

И кажется – в одном порыве страшном

Сегодняшнее обнялось с тогдашним,

Кленовый лист, что над окном повис,

Колотится о стекла с перепугу,

А красный конь, летающий по кругу,

Скользит то вверх, то вниз – то вверх, то вниз...

***

Порядок творенья обманчив,

Как сказка с хорошим концом.

Пастернак

Уже ты подводишь итоги.

Стоишь на последней черте.

А помнишь плиту на дороге

И надпись на темной плите?

Таинственно и величаво

Плита средь высокой травы

Гласила: «Пойдешь ты направо –

Тебе не снести головы.

А если направишься прямо –

Схоронишь родных и друзей,

Там ждет тебя черная яма

И все твои милые в ней.

А если свернешь ты налево –

Дорогу забудешь назад».

Величием древнего гнева

Слова на распутьи горят.

И хочешь не хочешь, а надо,

Какой-нибудь путь выбирай.

И выбрал ты с первого взгляда,

А выбрал – уже не пеняй!..

Пошла твоя жизнь по-иному.

Хоть ты порывался потом

Дорогу отыскивать к дому,

Да сам ты не знаешь, где дом.

Идешь ты по жизни с опаской,

Идешь с постаревшим лицом,

А всё еще веришь, что сказка

Должна быть с хорошим концом.

***

В Санта-Монике нынешним летом

Я бродил по прибрежным кварталам

Со знакомым американским поэтом,

Добродушным, веселым малым.

Я слушал, как чайки плачут,

Как грохочет у берега пена.

Внезапно спросил он: «Что всё это значит?»

И руку поднял недоуменно.

Это он о жизни, всем нам отмеренной,

О чуде, с которым никак не свыкся,

Спрашивал, как ученик, растерянный

Перед загадкою икса.

А потом в кабачке, забавном на диво,

С бочонками-табуретками,

Мы пили холодное пиво

И заедали креветками.

Дни и дороги бегут навстречу,

И, может быть, близко конец маячит.

Я, верно, ему на вопрос не отвечу,

Да я и не знаю, что всё это значит!

***

Тане Ф.

Зачем я утром к десяти часам

Жду почтальона – я не знаю сам.

Я писем не пишу, да и похоже,

Что мне писать никто не станет тоже.

Но хоть не жду я писем ниоткуда,

А все-таки я ожидаю чуда.

Я жду какой-то вести от кого-то,

Я жду в судьбе большого поворота.

И поступь почтальона издалёка

Я чувствую, как приближенье рока.

Когда во двор вступает письмоносец,

То продирает по спине морозец,

А в голосе его из коридора

Я слышу громы греческого хора.

Но вот богов гонец, судеб посланец,

С холщовой сумкой вестник, приосанясь

И улыбаясь царственно-лучисто,

Дает мне счет от моего дантиста.

И сразу всё темнеет – небо, стены,

На всем следы мгновенной перемены.

И почтальон под темным небосклоном

Становится обычным почтальоном.

***

Что ни утро – то листья янтарней.

В дым осенний летят, торопливы.

Так в штабах отступающих армий

Обреченно сжигают архивы.

На холодном ветру суматоха.

Эта осень совсем как эпоха:

Сколько сорванных, сбитых, сожженных,

Перепуганных и побежденных...

***

И ветер, и снег,

И темень на улице поздней,

И тени из тех,

Что, сойдясь, замышляют какие-то козни.

И в темном парадном

Не спрятаться и не согреться,

И слышно, как рядом

Под ребрами брякает сердце.

Качаются ветви

В беспамятно-воющем ветре,

В отчаянном ветре

Качаются вечные ветви.

Зачем Ты свои небеса

Расплескал надо мною?

Зачем Ты мне колешь глаза

Непорочной звездою?

Как лодку ночную

Кидает куда-нибудь шквалом –

Я так же кочую

По вздыбленным черным кварталам.

На этой из камня

И глины отлитой планете

Была красота мне

Страшнее всех страхов на свете.

Сияла она,

Как лампада над Дантовым адом,

Грозна и страшна,

Оттого что с погибелью рядом.

Казалось тогда,

Что и космос какой-то двоякий,

Я тоже звезда,

И я тоже сверкаю во мраке.

***

Из Питсбурга ехал автобус,

Катился на юг в Вашингтон.

Я сел, от других обособясь,

В заботы свои погружен.

И, как-то взглянув наудачу,

Я мельком увидел во рву –

Как белая тощая кляча

Неспешно жевала траву.

И столько в ней вечного было,

И столько земного тепла,

Как будто чудесная сила

Земли за окном проплыла.

За броской, за выспренней фразой,

За спешкой писательских дел

Я, видимо, где-то промазал,

Чего-то я недоглядел.

Поэт, обличитель, оракул,

Эпохи приветствую гул,

А вот над ручьем не заплакал,

А вот над кустом не вздохнул.

А может, вздохну и заплачу,

И правда откроется мне.

Когда-нибудь белую клячу

Я снова увижу в окне.

Личное дело

1. Метрика

Свидетельство о рождении,

Справка о первом вздохе,

Дело о пробуждении

Духа, о пригвождении

К телу, к земле, к эпохе.

Метрическая выпись

О том, что жребию выпасть!

Заверенная подписью,

Каким-то чиновным Пименом,

Что ты не болтаешься попусту,

А ходишь отныне с именем.

Закапан в глаза тебе ляпис,

И есть о том уже запись.

Уроженец владивостоцкий!

Такому не отвертеться

От полуголодного детства

В стране, где Ленин и Троцкий.

Уроженец Владивостока!

Такому с самого детства

От Пушкина и от Блока

Уже никуда не деться!

Родившемуся в Приморье,

Тебе на роду написано

Истинно русское горе –

Горькая русская истина!

Родившемуся в Приморье,

Тебе на роду начертано

Русское слово прямое,

Вспыхивающее жертвенно.

Метрическое удостоверение.

Подпись секретаря.

Восемнадцатый год рождения.

Дата вторжения

В мир – первое декабря.

2. Прививки

Прививка оспы

И дифтерита.

Но почему же, Господи,

В этой жизни-побывке

Не сделали нам прививки

От хари, оспой изрытой,

От хари этой

Усатой,

От его портретов

И статуй?

Смерть знала способ –

Накликала

Калигулу,

Изрытого оспой.

Жизни шиворот-навыворот,

А конец один –

От него ни сывороток,

Ни вакцин.

С юности иммунность

К жалости, к слезам,

А была ли юность –

Я не знаю сам.

Грохот с домом рядом,

Чуть ли не в дверях:

Это мне снарядом

Прививают страх.

Канонада до рассвета.

Только будет ли рассвет?

К недосыпу, к недоеду

У меня иммунитет.

Против слабостей и вздохов

Есть в крови антитела.

Нет, не зря во мне, эпоха,

До сих пор твоя игла.

Сердце мне холодным шприцем

Проколола ты насквозь.

Никаких мне снов не снится.

Не приснилось – не сбылось.

3. Протокол обыска и ареста

Клок бумаги. Протокол.

Расписались понятые.

Дождь таких бумаг прошел

В эти годы по России.

На рассвете проводы,

Увезли куда-то.

(У такого-то, такого-то

То-то и то-то изъято.)

Увезли куда-то.

Где он – не узнаем.

Детство мое изъято,

Смех за вечерним чаем,

Милая теплота

Доброй руки отцовой.

Ляжет бумага та

В память плитой свинцовой.

Переписка ворохом

Свалена – изъята.

Изъято всё, что дорого,

Изъято всё, что свято.

В протоколе пункт один,

Как железный стержень, –

Что задержан гражданин,

Гражданин задержан.

Гражданина уводил

В кителе детина,

И задержан бег светил

Был для гражданина.

Только сел в машину он –

Двинулась машина,

И задержан ход времен

Был для гражданина.

И пропал он, как в дыму,

На заре в июле,

И дыхание ему

Задержали пулей.

Брось на клок бумаги взгляд,

Только зубы стисни:

Прочитай, как был изъят

Гражданин из жизни.

4. Образование

Математика и химия,

География, история.

Занимался в школе ими я,

Только то была теория.

А когда пошло подкидывать

По ухабам и колдобинам –

Тут я занялся эвклидовой

Геометрией особенной.

В голубом дыму наверченном

Паровозы шли и фыркали,

А колеса-то начерчены

Будто дьяволовым циркулем.

И составы шли товарные,

И мерцали рельсы инеем...

(Взрывы перпендикулярные

К параллельным этим линиям!)

И дорогою корявою

С пересадками и плаваньем

Изучал я географию

По вокзалам и по гаваням.

И следы свои история

На хребте моем оставила,

Та история, которая

Устанавливает правила,

Что одним-то слава, почести,

Привилегии и премии,

А другим и жить не хочется

В распроклятом этом времени.

И когда вся горечь допита,

И когда вздохнул я с легкостью –

От поставленного опыта

Седина в итоге – окисью.

Иль звездою промелькнувшею

Голова моя побелена?

Без остатка всё минувшее

На добро и зло поделено.

5. Прописка

Чиновный какой-нибудь аспид,

Устав кулаками стучать,

Начальственным жестом на паспорт

С размаху прихлопнет печать.

Пустяшное дело – прописка,

Да нет без прописки житья.

А вот на холмах Сан-Франциско

Живу непрописанным я.

Пишу о холмах Сан-Франциско,

Где пальмы качают верхи,

И ходят без всякой прописки

По белому свету стихи.

Сегодня как будто бы лишний

С моею судьбой кочевой,

Я всё ж современникам слышный,

Как слышен в трубе домовой.

Россия, твой сын непутевый

Вовек не вернется домой.

Не надо, чтоб в книге домовой

Записанным был домовой.

Никто не заметит пропажи,

Но знаю: сегодня уже

Прописан я в русском пейзаже,

Прописан я в русской душе.

В Московском университете

Какой-нибудь энтузиаст

Стихи перепишет вот эти

И дальше друзьям передаст.

И тысячу раз повторенный

Мой стих – мне порукою он,

Что я отделенью районной

Милиции не подчинен!

С милицией, с прокуратурой,

С правительством – я не в ладу,

Я в русскую литературу

Без их разрешенья войду.

Не в темном хлеву на соломе,

Не где-нибудь на чердаке –

Как в отчем наследственном доме,

Я в русском живу языке.

***

...И прислоненного к вольнолюбивой мачте…

Цветаева

Я на чужбину уезжал в вагоне,

В котором перевозят скот,

Где задыхался скученный народ

От пыли, мусора и вони.

Раскаты пушечной пальбы

Да паровоза визг смертельный.

Там даже не было отдельной

Высокой человеческой судьбы.

А так: куда-то устремясь,

Тащились полчища без счета.

Ненастье. Серость. Скука. Грязь.

Хлябь. Слякоть. Месиво. Болото.

***

Едва кое-как рассовал ты

По полкам свою дребедень –

И вот уже мчится асфальтом

Косая автобуса тень.

На запад, на север куда-то,

Куда-то на юг, на восток

В изгибах, в подъемах и скатах

Расходятся сотни дорог.

И я по судьбе непоседа –

Вся жизнь у меня на ветру...

Наверное, снова заеду

Куда-то в глухую дыру.

Пора мне подальше убраться

От города и горожан –

Под знойное солнце плантаций,

В дворянские гнезда южан...

А может быть, двинусь в Канаду,

На север холодный махну,

Чтоб где-нибудь у водопада

Закидывать в воду блесну.

Безумствуют горные реки,

Гремят они ночи и дни...

Вот так же и в каменном веке,

Наверно, гремели они.

И всё мне мечтается, будто

Я в жизни какой-то другой

Встречаю огнистое утро

В палатке над горной рекой.

***

Леониду Ржевскому

Тебя поздравляю сегодня, друг,

С итогом высоких дней!

Еще мы вытянем семьдесят щук

И семьдесят окуней!

Затем я сегодня к тебе пришел

И руку твою потряс,

Чтоб сесть нам семьдесят раз за стол

И выпить семьдесят раз!

Да здравствует водка, икра, балык,

Давай напиваться в дым!

Еще мы напишем семьдесят книг

И семьдесят издадим!

И руку тебе я затем потряс,

Чтоб время любило нас,

Чтоб нам согрешить еще семьдесят раз

И каяться семьдесят раз!

Неважно – прозаик или поэт.

Главнейшая из задач,

Чтоб так же, как ты, и в семьдесят лет

Пить этот чертов scotch!

И я с тобой говорю сейчас,

И всё о том же мой сказ:

Чтоб в покер сыграть нам семьдесят раз

И выиграть семьдесят раз!

Пусть время несет меня на волне,

Давно я пустился вплавь,

Но в день, когда семьдесят стукнет мне,

Ты тоже меня поздравь!

Затем, чтобы время любило нас,

Чтоб годы пускались в пляс,

Чтоб нам еще встретиться семьдесят раз

И чокнуться семьдесят раз!

***

В туристическом бюро

Всё по карте разберут.

Там придумают хитро

Занимательный маршрут.

Доктор за ноги берет,

Доктор мне дает шлепок.

И малютка-самолет

Первый делает рывок.

Дом родильный. Отправной

Пункт. Ночной аэродром.

Вон созвездье надо мной

Закачалось топором.

И в пролет оконных рам

Наливают синеву.

По садам и по дворам

Я в коляске поплыву.

А потом, большой совсем,

В школу я иду пешком.

Мне пройти кварталов семь,

Каждый дом мне тут знаком.

Погуляй, душа! Дыши

Снежным светом января.

Ах, как числа хороши

На листках календаря!

Но из школы в стон и плач,

Как в поход, уходим мы.

Очереди передач

Под воротами тюрьмы.

И, развеянные в прах,

Полетим, унесены

На телегах и возах

По обочинам войны.

Путешествие мое!

Карта времени в руках.

То случайное жилье,

То посадка впопыхах,

Самолеты, поезда,

Океанский пароход...

Где ж она, моя звезда,

И куда она ведет?

Над зеркальным черным льдом

Полуночной вьюги свист.

Бухта смерти. В Отчий дом

Возвращается турист.

Петрушка

А, почтеннейшая публика!

Дорогие современники!

Всем вам – дырочка от бублика,

А мне – с вишнею вареники.

Мне – тарелку каши гречневой,

Мне – говядину тушеную!

Современники, конечно, вы

Обойдетесь кашей пшенною.

У меня – бутылка вермута

Запивать мои вареники,

А сивуха мной отвергнута

В вашу пользу, современники!

На столе моем – пирожные,

И я кофе пью со сливками,

А у вас столы порожние,

Вам и хлеб дают урывками.

У меня матрац пружинистый!

А за ваш тюфяк соломенный –

На толкучку если вынести –

Не дадут и грош поломанный.

У меня колпак-то с кисточкой,

И ношу я обувь лаковую.

Величают люди выскочкой –

Я из ящика выскакиваю!

Называюсь я Петрушкою,

Прозываюсь шаромыжником,

Я дерусь пивною кружкою,

А кидаюсь я булыжником!

Эй вы, старые и малые,

Эй, мальчонка со старухою,

Заходите – всех пожалую

Здоровенной оплеухою!

Заходите все – охочие

До веселой скоморошины!

Кулаком вас так попотчую,

Что уйдете огорошены!

Я цыпленка люблю

С кашей рисовою!

И стишонки к тому ж

Я пописываю!

Во саду ли, в огороде

Галки тучей носятся!

Это к нашей теме, вроде,

Вовсе не относится.

Вон цыган плетется с клячею.

Кляча где-нибудь украдена.

И хромая, и незрячая,

И у ней на морде ссадина.

Цыган

Конь арабских кровей!

Честное слово!

Не найдешь нигде, ей-ей,

Скакуна такого!

Эй, Петрушка, давай

Мне рублевок пачки

Да с конем поезжай

Поскорей на скачки!

Конь недаром между глаз

Звездочкою мечен,

Первый приз ему тотчас

В скачке обеспечен!

Петрушка

Как ты смееешь лезть ко мне

С гнусною скотиной?

Сто ударов по спине

Получай дубиной!

(Бьет цыгана, тот с криком убегает.)

(к лошади):

Эй ты, мерин вислоухий,

Погуляй-ка во поле!

Было время – с голодухи

Мы конину лопали.

Во саду ли, в огороде

Галки тучей носятся!

Это к нашей теме, вроде,

Вовсе не относится.

Лекарь

И трясучку, и коросту –

Всё излечит лекарь,

Из-под Каменного мосту

Фармазон-аптекарь.

Знаю, что ты должен есть,

Что тебе полезней.

У меня рецепты есть

Ото всех болезней!

Покупай медикамент,

Снадобье-микстуру –

Отрастишь в один момент

Чудо-шевелюру!

Сто пилюль недорогих

В коробке закрытом.

Проглоти одну из них –

Будешь месяц сытым!

А еще, крещеный мир,

Сущее богатство:

Продается эликсир

Равенства и братства!

Хочешь целый пузырек?

Вся цена – полушка.

Развяжи свой кошелек,

Покупай, Петрушка!

Петрушка

Мне на это денег жалко,

К черту мазь и порошки!

Доберусь я лучше палкой

До твоей пустой башки!

(Бьет аптекаря, тот проваливается.)

Ах, как много всяких этих

Экономик да эстетик

Лекари-аптекари

Нам накукарекали!

Во саду ли, в огороде

Галки тучей носятся!

Это к нашей теме, вроде,

Вовсе не относится.

Немец

Сколько зим и сколько лет!

Здрасте, Петр Иваныч!

Петрушка

Это немец, мой сосед,

Иоганн Христьяныч.

Немец

Я могу играть на флейте

И могу ходить с ружьем,

И хоть гвоздь мне в лоб забейте,

Настою я на своем!

Из картошки отварной

Спечь могу я пряник,

А из банки жестяной

Сделать подстаканник!

Но, приученный к труду,

Не терплю я лоботрясов,

Даже рельсы я кладу,

Как сказал поэт Некрасов!

Ах, Петрушка, я люблю

Вид твой молодецкий!

Хочешь, для тебя сошью

Я кафтан немецкий?

Петрушка

Сшей-ка мне кафтан багрян

Да длиной да пяток,

А пока что за кафтан

Получай задаток!

(Бьет немца палкой, тот с криком исчезает.)

Тут не шутки, не игрушки!

С немцем вечная возня.

Сколько раз уже из пушки

Он всерьез палил в меня!

Во саду ли, в огороде

Галки тучей носятся!

Это к нашей теме, вроде,

Вовсе не относится.

А быть может, и относится

Это к нашей теме.

Что несу я околесицу –

Я винюсь пред всеми.

Через годы, через грязь

По толкучкам жизнь плелась

Меченой, бродячею

Краденою клячею.

И за мной еще вчера

С автоматом бегали

И ефрейтор-немчура,

И свои аптекари.

Где угнаться им за мной,

Шалым прощелыгою?

Как петрушка площадной,

Целый век я прыгаю.

Целый век веду войну,

Всем и вся перечу,

И всего еще одну

Ожидаю встречу.

В балагане столько раз

Смерть мою обманывал,

Только ныне без прикрас

Я играю заново!

У меня хоть длинный нос,

Да она безноса,

И покатят под откос

Все мои колеса!

К удивленью вящему

Зрителей вопящих –

Тут по-настоящему

Я сыграю в ящик!

Во саду ли, в огороде

Галки тучей носятся!

Это к нашей теме, вроде,

Прямиком относится.

***

Всё, кажется, в полном порядке.

Не злюсь я на долю мою.

Подстриженным деревом в кадке

У двери вокзальной стою.

В клоках паровозного дыма

Снует по перрону народ.

Иной пробегающий мимо

Мне в кадку окурок швырнет,

Иль старую бросит газету,

Иль кинет пустой коробок...

Но вот уже слышится где-то

Последний, прощальный звонок,

И в арке ночного пролома

Вагоны исчезнут за тьмой.

Одни уезжают из дома,

Другие приедут домой.

И мне бы усталые корни

В родимую землю уткнуть,

И мне бы огонь семафорный

И рельсовый сказочный путь.

Узнал бы, как в деле проворен

И как беспощадно остер,

Срубая деревья под корень,

Гуляет родимый топор.

***

Так бывает, что от мыслей горьких

Места не могу себе найти.

Пропадаю где-то на задворках,

Сбился окончательно с пути.

Впрочем, сокрушаться я не вправе:

Есть домишко, есть лежанка, печь...

Ну, а если возмечтать о славе –

Можно храм какой-нибудь поджечь.

***

Человек на дороге

В римской тоге,

Иль в рыцарском панцире,

Иль в гимнастерке,

Иль оборванцем

Убогим

В опорках...

По сторонам – пожарища,

Его провожающие.

Что это – Рим,

Подожженный Нероном,

Иль это мы горим

В Киеве обреченном?

Человек на пожаре.

Медный блеск облаков.

Написан сценарий

Для всех веков.

Дом, отпылавший факелом,

Дымом квартал заволакивал.

Мечутся по мостовой

Люди с жалкой поклажей.

Ветер кривой

Кидается сажей.

Рыцарь в броне,

Что там погибло в огне?

Герб родовой на стене?

Или тот самый

Шелковый шарф,

Вышитый дамой

Под звоны арф?

Шла татарва

Городищем спаленным.

Сухая трава

Горела по склонам.

Что там в пылающей грамоте,

Писанной на пергаменте?

Я видел, как щебнем и прахом

Валился очаг.

Как люди стояли со страхом

В очах.

Я на земном шаре

Жил и стоял на пожаре.

Топот тысяченогий

Катится по дороге.

Точно земля задрожала,

Громом потрясена.

Что там – слоны Аннибала

Иль пушки Бородина?

Ночью кошмарной

Землю трясет пальбой.

Битва на Марне

Или Полтавский бой?

Или персидский Дарий

От скифских бежит полков?

Написан сценарий

Для всех веков.

Слышишь поступь солдата?

Крови сегодня течь.

Очередь автомата

Или короткий меч.

Много войною взято,

Да невелик итог.

Высится над солдатом

Крохотный бугорок.

Вот он – огромный, темный,

Головоломный провал.

Наверно, уже не помнит,

За что и с кем воевал.

Были они да сплыли,

Скошенные войной.

Веточка на могиле

Зазеленеет весной.

Из времени, как из дыма,

Выйдя шагом стальным,

Солдаты проходят мимо

И снова уходят в дым.

Человек на дороге.

Гор потемнели отроги.

А позади – стража

У городских ворот.

Ночью идти страшно,

Но человек идет.

С родины изгнанный,

В драной хламиде, замызганный,

На берегу Дуная

Стоит человек, вспоминая

Город, солнцем обрызганный.

Или в карете черной

Скачет из княжества,

Пока не уляжется

Какой-то скандал придворный.

Берег уже отдален.

Встала волна-громада.

А позади – Альбион,

А впереди – Эллада.

Или в вагоне,

Иль в самолете.

И о погоне

Ветер поет на высокой ноте.

Или на паре

Лихих рысаков.

Написан сценарий

Для всех веков.

Некуда деться.

А надо куда-нибудь деться.

Что позади – Флоренция,

Иль позади Одесса?

И от грудного стука

В мокрых глазах качанье.

А позади – разлука,

А позади – прощанье.

А позади – застава,

А позади – граница,

И всё, что ты там оставил,

Будет до смерти сниться!

Люди уходят в дым,

Тонут в дыму, седея.

Снится одним – Крым,

Снится другим – Вандея.

Мне ж маячат во мраке

Беженские бараки.

***

У самого дома взъерошенным кленом,

Мой день, ты еще надо мною шумишь,

И ты, моя улица, хламом зеленым

Завалена вся от подъездов до крыш.

Земля подо мною крутилась недаром:

Нет-нет да и свалит куда-нибудь вкось,

Но хоть ускользала вертящимся шаром,

А всё ж уцепиться за край удалось.

И около красных заречных закатов,

И рвов, и мостов, и холмов, и церквей,

Меня в огороженный дворик упрятав,

Бушуют косматые толпы ветвей.

Кирпичные тучи из труб отработав,

По целому небу костры разбросав,

За длинным оврагом литейных заводов

Грохочут и ночью и днем корпуса.

Так что же – вот это моя усыпальница,

Гробница моя и мой вечный покой?

Вот этой землей мое тело завалится

И станет когда-нибудь этой землей?

А там некрологом не очень подробным

Почтят на последнем газетном листке

И сделают надпись на камне надгробном

Совсем на каком-то другом языке.

Мы пушкинским словом бездонно-хрустальным

Еще и сегодня с тобою живем.

Так что ж тебе делать со звуком печальным?

Так что ж тебе в имени дальнем моем?

Зачем же опять я над сеткой железной

Тебе посылаю мой теннисный мяч,

Мой стих отрешенный, мой крик бесполезный,

Подхваченный ветром моих неудач?

Так что же мне делать с моею печалью,

Чтоб стать ей навеки печалью твоей?

Куда я с моими стихами причалю?

Скажи мне, куда я плыву без огней?

А может быть – ветер попутный со мною,

А может быть – я оседлаю волну,

А может быть, я как высокой волною –

Высоким стихом до тебя доплесну!..

Семейный архив

Мне из Москвы писали

(Участвовать пригласив)

О том, что хранится в ЦГАЛИ

Наш семейный архив.

Задуматься есть причина,

Что там ни говори.

Воображаю, как чинно

Выглядит всё внутри.

За стеклами в морозилке

Хранится родитель мой,

Положен с пулей в затылке.

Дата: тридцать восьмой.

А рядом с отцом на полке

Заполнены все места –

Сплетни и кривотолки,

Доносы и клевета.

В отделе того же года

Хранится газетный крик.

Вырезка – «Враг народа»

Болтается, как ярлык.

Тут же и комнатенка

С полуслепым окном,

Куда меня, как котенка,

Вышвырнул управдом.

Наверно, среди архива

Им тоже место нашлось –

Знакомым, что торопливо

При встрече глядели вкось.

Тут даже оскал разъяренный

Пса, угрожавшего мне,

Которого вдоль перрона

Охранник вел на ремне,

Когда в товарных вагонах,

Растянутых на версту,

Гуртом везли заключенных

Куда-нибудь на Воркуту.

И думали вы, что сунусь

С воспоминаньями я

В архив, где хранится юность

Растоптанная моя?

***

Вверху хрусталем и хромом

В антракте зажгли звезду.

Раскланиваюсь со знакомым

В четырнадцатом ряду.

А сцена пуста. Не там ли,

Вперед наклонясь чуть-чуть,

Просил Офелию Гамлет

В молитве его помянуть?

Я страх почувствовал некий,

Что Гамлет просил о том

Уже в семнадцатом веке.

Попросит в двадцать шестом.

И перед этою тайной,

Что столько веков живет,

Я – только совсем случайный

Незначащий эпизод,

И что искусство мудрее

Во многом жизни самой,

И что костюм устареет

Не гамлетовский, а мой.

Что здесь, у самого края

Сцены, живущей века,

Зрителя я играю,

И роль моя коротка.

Магазин игрушек

Магазин игрушек.

Сколько погремушек!

Прямо из окошек –

Выставка матрешек.

Вот дрыгун, вот прыгун,

На веревочке вертун!

Рядом с этим дрыгунцом –

Пограничник с ружьецом.

Вон пожарник в каске,

Куколка в коляске.

Крашеные кубики

Для дошкольной публики.

А у самых у дверей –

Деревянный воробей:

Заведешь ключом пичужку –

Чик-чирик да скок-поскок.

Продавец продаст игрушку,

Запакует в коробок.

Жизнь сегодня подытожа,

Сделал вывод я один:

Жизнь совсем была похожа

На вот этот магазин.

Был дрыгун, был прыгун,

Был я по миру скакун,

А за мной, за дрыгунцом –

Пограничник с ружьецом!

От него я тягу дал,

Удирать я был удал!

И среди путей-дорожек

Моего житья-бытья

На хорошеньких матрешек

Как засматривался я!

Жизнь горела, жизнь пылала,

Жизнь меня кидала в жар,

И пожарников немало

Заливало мой пожар!

Несмотря на эти встряски,

Я нисколько не тужил:

Я дитя возил в коляске,

Дом из кубиков сложил.

И теперь я – ей-же-ей –

Деревянный воробей!

Есть какой-то голосок:

Завожусь я на часок!

Мой последний вечер – вот он!

Мрак вокруг меня глубок.

Очень скоро буду продан:

Запакуют в коробок!

***

Проснулся ночью – болит плечо.

Ну что же, значит – я жив еще.

От жизни больно, как от ушиба.

А всё же Богу за жизнь спасибо.

Кому столицы, кому задворки,

А я остался в ночном Нью-Йорке.

Себя я вижу за стойкой в баре.

А за окошком – фонарь в угаре.

По виду скажут – бывалый малый,

Чуть-чуть сутулый, слегка усталый...

А сам себе я по всем приметам

Казался ветром, звездой, поэтом!..

Но только время – песок сыпучий.

Улегся ветер, звезда за тучей...

Да и с годами о всяком хламе

Устал я звездно звенеть стихами.

Ну что же, с болью – так, значит, с болью.

Уже свыкаюсь я с новою ролью,

И телогрейка моя на вате,

И вечерами окно в закате.

И клен знакомый – совсем у дома,

И сад за домом, где всё знакомо.

Всё то же кресло стоит в гостиной.

Жизнь оказалась довольно длинной.

***

В добротных фуражках Добрыни Никитичи

Стоят на трибунах иконно,

И тысячи тысяч, по площади идучи,

Несут исступленно знамена.

А мире осеннем одни несуразности,

И всё заграбастает скоро

Октябрь, подползающий желтой опасностью

К ольхе, что стоит у забора.

Никто не отыщет спасения скорого,

Но, русские люди, молитесь,

Чтоб в поле на тягу набрел Святогорову

Мечом опоясанный витязь.

***

Мы весело жили, и мглу

Вечернюю мы не заметили,

А смерть где-нибудь на углу

Уже расставляет свидетелей.

И может быть, тот нелюдим,

Сопящий над чашкой с мороженым,

Склонится над телом твоим,

У будки газетной положенным.

По виду суровый такой,

Взглянув на тебя озабоченно,

Махнет безнадежно рукой –

Что, дескать, с тобою покончено!

Пройдешь ты остаток пути,

Простишься ты с жизнью налаженной.

Ах, если бы с толком пройти

Вот эти последние сажени!..

Чтоб даром твой дух не угас

Среди обступающей темени,

Рискнул бы ты правду хоть раз

Сказать о себе и о времени,

Блеснул бы ты правдою той,

Что прячут от всех по обычаю,

Что смерти равна простотой

И смерти равна по величию.

***

Вот она – эпоха краха

С рыхлой суматохою!

Трепыхаемся от страха,

На ухабах охая.

Вот она – эпоха-пряха,

А какая выгода?

По смирительной рубахе

Каждому для выхода!

Вот она – эпоха-сваха,

А свяжись с пройдохою –

Вместо Гретхен, бедолага,

Будешь жить с Солохою!

Вот она – эпоха-шлюха,

Хриплая, махровая.

Если хочешь – с нею плюхай

На постель пуховую.

А ресницы бахромою,

Точно у цыганочки,

Только быть тебе Хомою,

Да верхом на панночке!

Ах, эпоха-запивоха!

Как разит сивухою!

На тебя дохнет эпоха –

Так и рухнешь рюхою!

Вот она – эпоха спеха,

Скорости разаховой!

От Мисхора до Палеха

В полчаса отмахивай!

Любит бляхи щеголиха,

Вешает, дуреха, нам,

Чтоб прохаживаться лихо

Чучелом гороховым!

И вот с этой-то эпохой

Я по свету трюхаю:

Если плохо – с хлебной крохой,

Хорошо – с краюхою!

А эпоха-то с подвохом,

С плахою да с обухом!

А у роковой эпохи

Раковая опухоль!

***

Засядут в кабинете

Чиновники матерые

И для всего на свете

Придумают теории.

А мне бы в пять часов утра

Стоять посереди двора

И, как собака, в ноздри

Вбирать холодный, острый,

Настоянный на звездах

Передрассветный воздух.

А им бы день и ночь подряд

Ворочать ворохи цитат,

А им бы только как-то

Хоть про булыжник с тракта

Потолковать абстрактно!

Произвели они расчет,

Куда история течет, –

А я бродяга-звездочет,

История на кой мне черт!

Любой из них перо берет

Строчить доклад или трактат

О том, как, сделав шаг вперед,

Проделать два шага назад.

А мне и мир-то Божий

Почувствовать бы кожей,

Я на земле прохожий

С восторженною рожей!

Люблю базар, и кавардак,

И беготню гусей и кур,

Я на селе Иван-дурак,

Я в балагане – балагур!

Они гражданские права

Вытаскивают изо рта,

Как фокусник из рукава

Пускает голубей до ста...

А я туда иду в поход

Вослед за боевой трубой,

Где с мельницею Дон-Кихот

Ведет самозабвенный бой!

Где облаками в синеве

Несется вереница дней,

Где медный таз на голове

Оксфордской шапочки важней!

***

На пустыре, забором огороженном,

Землечерпалки роют котлован.

А я хожу каким-то растревоженным,

Наверно, люди думают, что пьян.

Уже закладка началась фундамента,

Подвоз цемента, балок, кирпича,

А я иду по улице, беспамятно

Какие-то обрывки бормоча.

А в центре пустыря начальство высшее

Стоит, над чертежами ворожа,

А вот для моего четверостишия

Никто мне не покажет чертежа.

Глядишь – и над цементною площадкою

Воздвигнут металлический каркас,

А у меня слова такие шаткие,

А стойких слов я в жизни не припас

А у меня слова такие ломкие,

Что я не знаю, как их уберечь.

Эпохи ветер налетает, комкая

Мою невразумительную речь.

Что будет в этом здании? Кузнечные

Цеха, или музей, или вокзал?

Векам на зависть балки поперечные

С продольными строитель увязал.

А я хочу, чтоб было долговечнее

То слово, что я шепотом сказал...

Наплыв

Мы выезжали из Чикаго,

А может быть, из Конотопа,

Из Киева, из Магадана,

И, как в атаку из окопа,

Кидался ветер из оврага

И налетал на нас нежданно.

Мы выезжали из Чикаго.

Нас было четверо в машине.

Тот день был днем последним года.

Шоссе белело, как бумага,

Стояла зимняя погода,

Но снега не было в помине.

Но память не дает мне спуску,

Переставляет то и это

По собственному произволу.

(Вот по Андреевскому спуску

Мчит Скорой помощи карета

По направлению к Подолу.)

Мы выезжали из Чикаго.

Катились мы по автостраде.

Ветров могучая ватага

Нас била спереди и сзади,

Ветров свирепая орава

Нас била слева, била справа.

Мы выезжали из Чикаго.

(А может быть, из Куреневки

Мы ехали на хутор Грушки.

Забылся раненый, бедняга.

За городом без остановки

Переговаривались пушки.)

Мы выезжали из Чикаго,

Мы не заметили, что в трансе

Мы очарованно застыли,

Что мы не сделали ни шагу,

Что едем в том автомобиле

Во времени, а не в пространстве.

Мы выезжали из Чикаго.

Над озером кричали птицы.

Мы в путь пустились на рассвете.

(Еще далеко до больницы.

Очнулся раненый в карете,

На нем шинель, пилотка, фляга.)

Мы выезжали из Чикаго.

Оставленные небоскребы

Вдали затягивались дымом.

Мгновенье – как земная тяга,

Мгновенье нам дается, чтобы

Остаться в нас неистребимым.

(Трясло карету на пригорке.

Его шатало и бросало,

Но он держался, молодчага,

И только попросил устало

Свернуть закрутку из махорки.)

Мы выезжали из Чикаго

Или из даты новогодней?

Из календарного порядка?

Из часового циферблата?

Из потускневшего сегодня?

Мы двинулись в «давно когда-то»,

У нас на звездах пересадка.

(А из дорожного зигзага

Еще не вырвалась карета,

Ухабам отдана на милость.

Мне, может быть, тогда приснилось,

Что я за океаном где-то,

Что выезжаю из Чикаго.

И может быть – еще мне снится

Иль кажется, по крайней мере,

Что клиника за поворотом.

Но раненного минометом

Не довезли мы до больницы –

Скончался от кровопотери.)

Ну как угомониться слабым,

Войной чудовищною смятым,

Моим издергавшимся нервам?

Я думал, в семьдесят девятом,

А оказалось – в сорок первом

Еще я еду по ухабам!..

(Я снова в Киеве военном,

Я с коченеющим солдатом

Лечу по спускам и подъемам,

А день расплавился закатом

По этим, с детства мне знакомым,

Кирпичным желтоватым стенам.)

А мне казалось – из Чикаго

Я выехал в автомобиле.

(Но вот пошла дорога криво,

И мы с трудом заколесили,

И около универмага

Нас бросило волною взрыва.

Но уцелела всем на диво

Разболтанная колымага.

Вослед за этим взрывом третье

Уже прошло десятилетье) –

Мы по дороге из Чикаго

От этого взлетели взрыва!

Машина сумасшедшей птицей

На сосны кинулась с откоса

И загремела вдоль оврага,

И на дороге из Чикаго

Я с переломанной ключицей,

Я с кровью, хлынувшей из носа.

Колен разорванные связки

И переломанные ребра,

Десятки синяков и ссадин.

Я очень скоро буду найден,

И, как Иван-царевич в сказке,

Я буду по кусочкам собран.

Меня положат на носилки,

И вежливые санитары

Перенесут меня в карету,

И, несмотря на боль в затылке,

На переломы, на удары,

У них спрошу я сигарету.

В карете на носилках лежа,

Затягиваюсь струйкой дыма,

Я понимаю, что мне плохо,

Что жизнь моя непоправима,

И с чем-то очень давним схожа

Сегодняшняя суматоха,

Сегодняшняя передряга,

Что я живу уже сверх плана,

Что существую рикошетом,

Что, видимо, по всем приметам

Не существует ни Чикаго,

Ни Киева, ни Магадана,

Ни Конотопа, ни вселенной,

А только есть одна дорога,

А на дороге катастрофы...

У мольберта

Сергею Бонгарту

Ему, как истому артисту,

Не помешает жест актерский,

И у холста взмахнул он кистью,

Как палочкою дирижерской.

Чуть-чуть разметивши пространство

(К холсту пять-шесть прикосновений!) –

Стал блеском бронзовым бросаться

И осторожно вешать тени.

Цветастая неразбериха!

Веселых красок суматоха!

То размахнется кистью лихо,

А то с медлительностью вздоха.

Неясно, что он там задумал, –

Он занят был работой странной:

Он мне казался стеклодувом,

Что выдувал пузырь стеклянный.

Но вот – частица за частицей –

Сперва едва, сперва миражем

То тут, то там сирень круглится,

Плюмаж вздымая над плюмажем.

Там контур появился жесткий,

А там – расплывчатый, ущербный,

И кисть уже не дирижерской –

А стала палочкой волшебной.

***

Видно, было мне так назначено,

Что я жизнь мою прожил начерно,

Что явился я с опозданием

На свидание с мирозданием.

Видно, так уже предназначено,

Видно, так уже напророчено,

Чтоб была душа озадачена,

Чтоб была душа озабочена.

Испокон, видно, так налажено,

Видно, сужено да положено,

Чтоб гудела душа, как скважина,

Ветром времени потревожена.

Видно, так уже предначертано

И никем еще не нарушено:

Надо всем, что на свете мертвенно,

Приоткрыта душа-отдушина.

А живем мы неозаренными,

Много хлама в пути накидано.

Сквознячками потусторонними

Нас прохватывает неожиданно.

***

Рано утром над землею нашею

Пролетаю я на самолете.

Облака большие манной кашею

В персиковом плавают компоте.

Верно бы, Цветаева обиделась,

Верно, обозвала б гастрономом...

Что же делать, если так увиделось?

Я сравнил с предметом мне знакомым.

В небе всё и проще, и понятнее.

Отдых для меня полеты эти.

Да и каша в небе – поприятнее

Той, что заварили на планете.

***

Еще много хороших вещей на земле,

Еще вздыблена лошадь с царем на скале,

Разлетается тога с царевых плечей, –