За мокрым садом, под лазурью дикой,
Под аспидной, под грозовой лазурью
Изламывался острыми углами,
Охватывая впадины горы,
Огромный дом. Как будто зеркала,
Как черные литые зеркала,
Блистали окна. Был ли то музей,
Храм, или мавзолей, иль просто память, –
Но там, по гулким комнатам, по залам,
Где к потолкам прильнул широкий ветер,
Там проходили, там стояли, стыли,
Там жаловались вечною обидой
Незнаемые, но родные дива.

В угольной – видел я – была печать,
Искусно вырезанная по яшме:
Как будто слово, лилия и лев.
Ее там не было, – но без нее
Совсем бы этой комнаты не надо...

В другой мерцала гипсом золотым
На постаменте чья-то голова,
Не знаю чья, – но не было милее,
Но не было святее человека,
Чем этот, – я не знаю, кто был он,
Но если бы его я в жизни встретил,
Я мог бы для него взойти на крест,
Я мог бы уступить ему жену...

А в третьей из угла ко мне ползла,
Повизгивая, рыжая собака,
Глаза ее мерцали, как светляк
Июльской душной ночью у дороги.
Я знал, что самый низкий, самый черный
Мой грех – я совершил против нее,
Я знал, что и тысячелетья казни
Его не искупят... Я никогда
Не видывал собаки этой... Дальше...

Кто шарики стеклянные рассыпал
Здесь по паркету? Отчего луна
Блестит в них голубыми волосками?
И отчего я должен перечесть
Их все и каждый на ладони взвесить?
И если я не выполню того,
То стану вдруг пустой сушеной кожей
И здесь качаться буду на ветру,
А шарики звенеть и прыгать будут...

А в этом зале, как собор высоком,
Посередине блюдечко стоит,
Наполненное жидкостью прозрачной.
А в жидкости утоплена и тускло
Сверкает, маленькая, как брелок,
Изогнутая золотая шпора,
И если блюдечко слегка толкнуть, –
То воздух превратится в ритм, и сразу
Обрушатся на землю небеса...

А вот идет, закутанная в пеплум,
Высокая, в два человечьих роста,
Неведомая женщина. Гляжу:
Осыпаны миндальные персты
Серебряною перхотью проказы...
Она берет из воздуха сосуд,
Неправильный, нечистый, шишковатый, –
Я сразу понимаю, что она
Цикуту пьет из черепа Сократа...

И мне уже невыносимо здесь,
Я пробегаю по чудесным залам,
И мне вослед Гуигнмы ржут, и старый,
Весь восковой и высохший Вольтер
Парик швыряет, превратясь внезапно
В те ножницы, что я сломал вчера...