Г. Шенгели
МАКС
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя...
Пушкин

Огромный лоб, и рыжий взрыв кудрей,
И чистое, как у слона, дыханье...
Потом – спокойный, серый-серый взор
И маленькая, как модель, рука...
"Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую".
И лестница страдальчески скрипит
Под быстрым взбегом опытного горца,
И на ветру хитон холщовый плещет,
И, целиком заняв дверную раму,
Он оборачивается и ждет.

Я этот миг люблю перед закатом:
Весь золотым тогда казался Макс...
Себя он Зевсом рисовал охотно;
Он рассердился на меня однажды,
Когда сказал я, что в его чертах
Не стерлось приключение с Европой.
Как был он горд, что силуэт скалы,
Замкнувший с юга бухту голубую,
Был точным слепком с профиля его!..

Вот мы сидим за маленьким столом;
Сапожничий ремень он надевает
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,
Склоняется к прозрачной акварели
И водит кистью – и всё та ж земля,
Надрывы скал, и спектры туч и моря,
И зарева космических сияний
Ложатся на бумагу в энный раз.

Загадочное было в этой страсти
Из года в год писать одно и то же:
Всё те же коктебельские пейзажи,
Но в гераклитовом движенье их;
Так можно мучиться, когда бываешь
Любовью болен к подленькой актрисе
И хочется из тысячи ужимок
Поймать, как настоящее, одну...

Пыль, склянки, сохлые пуки полыни
И чобра, кизиловые герлыги,
Гипс масок: Пушкин, Гоголь, Таиах,
Отломыши базальта и порфира,
Отливки темноглазой пуццоланы,
Гравюры Пиранези и Лоррена
И ровные напластованья книг...

Сижу, гляжу. Сюда юнцом входил я,
Робеющим; сюда седым и резким,
Уже на "ты" с хозяином, вхожу.
Всё обветшало, стал и он слабее,
Но, как мальвазия, течет беседа:
От неопровержимых парадоксов
Кружиться начинает голова;
Вот собственной остроте он смеется,
Вот плавным жестом округляет фразу,
Сияя, как ребенок, – но посмотришь:
Как сталь, спокойны серые глаза.
И кажется: не маска ли всё это?

Он выдумщик; он заговор создаст,
Чтоб разыграть неопытного гостя,
Он юношу Вербицкою нарядит,
И будет гость ухаживать за ней;
Он ночью привидением придет;
Он купит сотню дынь и всех заставит
Их ложкой есть, едва головку срезав,
А после дынной кожицы шары
Фонариками по саду повиснут,
И вечером, со свечками внутри,
Нефритово-узлисто-золотые,
Они сияют сотней нежных лун...

Стихи читает, и стихи такие,
Что только в закопченное стекло
На них глядеть: таких протуберанцев
Они полны, – и он же, нарядясь
Силеном или девочкой-подростком,
Всех насмешит в шарадах, – а вглядишься:
Как сталь, спокойны серые глаза.

Не маска ли? Какая, к черту, маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает , чтобы
Освобожден был из тюрьмы поэт, –
И слушается генерал; когда
Он заступается за Черубину
И хладнокровно подставляет грудь
Под снайперскую пулю Гумилева;
Когда годами он – поэт, мыслитель,
Знаток искусства, полиглот, историк –
Питается одной капустой нищей,
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж!..

Пятнадцать лет я близко знал его,
Любя, боясь и даже злобясь тайно,
Что не смутить мне столь спокойных глаз...
И он прошел – легендой и загадкой,
Любимый всеми и всегда один,
В своем спокойном и большом сиротстве,
"Свой древний град воспоминая" втайне...

Я не поеду больше в Коктебель...
1936

Предыдущее    Следующее    Содержание