На главную страницу

СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ

1884, СПб. – 1967, Обнинск

Судьба Городецкого решилась в декабре 1906 года, когда первый его поэтический сборник "Ярь" появился на прилавках, вызвав сенсацию, отчасти нынешним читателям уже непонятную. Позднее, став акмеистом и "синдиком" Цеха Поэтов, – Н.Я. Мандельштам в своей "Второй книге" дала ему удивительную по точности кличку "лишний акмеист", именно "акмэ" в Городецком было очень мало, – он прошел не столько эволюцию, сколько мутацию в образ поэта чисто советского: сотворил (иначе не скажешь) новое либретто к опере Глинки "Жизнь за царя" ("Иван Сусанин", нынче, слава Богу, убранный со сцены), также либретто к "Фиделио" Бетховена и "Нюрнбергским мейстерзингерам" Вагнера, весьма советизируя классиков, однако на сцене они держались всё равно плохо. Писал большие кантаты к большим Советским событиям – о съездах партии, о космонавтах, создал даже кантату "Песнь о партии". Однако, переводя славянских поэтов, по большей части польских и болгарских, словно возвращал себе дыхание молодости.


ЯН КАСПРОВИЧ

(1860-1926)

* * *

Было поле, продала и поле –
Град, бездождье гнев наслал небесный,
Кубу гроб давно упрятал тесный,
Чем платить, когда нет хлеба боле?

Распрощалась, плача, с этим полем,
Дочек – в услужение, болезных,
И ушла в лохмотьях затрапезных
Вдаль, куда глаза глядят, за долей.

Ходит от села к селу без крова,
Там наймется в жницы, тут стирает,
Свежесть пропадает, сила тает.

Вот и старость на нее напала.
Побиралась именем Христовым...
И сегодня мертвой наземь пала.

* * *

Свет печурки в избушке мерцает.
В полумраке картина предстала:
По стенам две постели. Устало
Дед в углу поминанья читает.

Дети тюри остатки хлебают:
Двух годочков и трехгодовалый.
Зыбку с девочкой, самою малой,
Мать, в дремоте склонившись, качает.

Где ж отец?.. Он на фабрике. К ночи
На село из далекой дороги
Ждут его... Уж прийти надо было...

Ведь уж поздно, от сна липнут очи...
Ах! а может быть... Боже помилуй!..
Оторвало машиною ноги...

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН

(1877-1937)

В ПОЛЕ

Нас только двое в затишье уютном.
Льется ручей, ослепленный лучами.
Листик, несомый волною попутной,
Мчит стрекозу с голубыми крылами.

Гнется тростник и свое отраженье
Колет стеблём, поседевшим от зноя.
Пухнет улитка в полдневном томленье,
Дом свой к листу прикрепляя слюною.

Стайки плотвы серебристой взлетают,
Тотчас ныряя под гибкие стебли.
Видишь, песок под водою сверкает,
Мшистые бороды камни колеблют.

Что ж ты лицо уронила в ладони?
Не оттого ль, что песок, мелководье,
Зеркало волн и тростник утомленный,
Всё тишиной и прохладой исходит?

Иль оттого, что дубы без движенья
Кружево листьев, изъеденных жадно
Гусениц ртами, над собственной тенью
Молча склоняют к траве ароматной?

Я этой тени волшебную нежность
К сердцу прижму, где цветы не завяли.
Я зацелую зеленую свежесть
Трав полевых, что о нас стосковались.

Жарким лицом я прильну к повилике,
Звонких шмелей залюбуюсь игрою.
Буду смотреть, как сочатся гвоздики
В золоте лютиков липкой смолою.

Буду смотреть я, как маки пьянеют,
Смятые тел наших юной истомой.
Белой рукой твоей буду лелеять
Перья травы, нам еще незнакомой.