ВСЕВОЛОД РИМСКИЙ-КОРСАКОВ
1915-1941, блокада Ленинграда
Внук композитора, отец и мать были переводчиками. Окончил филфак ЛГУ. Дебютировал как поэт-переводчик в 1937 году переводами из Шиллера, перевёл трагедию Христиана Граббе “Герцог Теодор Готландский”, Переводил преимущественно с французского, его переводы привлекли читательское внимание в единственном отдельном издании Андре Шенье, вышедшем в Москве в 1940 году; известны также его переводы из Ронсара и дю Белле, которые он вставил в главу о поэтах “Плеяды" (для “Истории французской литературы”, вышедшей в 1946 году), переводы с грузинского. Погиб в блокаду и был прочно забыт, как почти все поэты-переводчики, ставшие жертвами войны. Лишь в академическом полном издании Шенье в 1995 году (“Литературные памятники”) несколько его переводов переиздано, причем вопреки всяким приличиям переводы эти “отредактированы”.
ЖОАКЕН ДЮ БЕЛЛЕ
(1522-1560)
ИДЕЯ
Коль наша жизнь – не больше, чем мгновенье
В потоке вечности; коль всем равно
Круг бытия закончить суждено;
Коль преходящи в мире все явленья, –
Зачем, душа, ты медлишь в заточенье,
В обители, где душно и темно?
Ведь в лучший край взлететь тебе дано
На крыльях, чье прекрасно оперенье!
Там – утоление духовной жажды,
Там – тишина, которой ищет каждый,
Там мир любви, там – солнце без заката.
Там, о душа, поднявшись к эмпирею,
Постигнешь ты Прекрасного идею,
Что здесь, в земной юдоли, чту я свято.
* * *
Свобода мне мила, но в рабстве жизнь влачу я;
Придворных не люблю – и должен им служить;
Притворства не терплю – и должен мысль таить;
Мне ненавистна лесть – ее язык учу я.
Богатства я не чту – и скупости служу я;
Мне почести чужды – я должен их хвалить;
Я верным быть хочу – и лживым должен быть,
Ищу везде добро – и зло лишь нахожу я.
К покою я стремлюсь, но муки лишь терплю;
За счастьем ли гонюсь – унынье лишь ловлю;
Словами исхожу, хотя безмолвья алчу.
Я, хилый и больной, скитаться принужден,
В торгашестве погряз, хоть был для муз рожден.
О, кто, скажи, Морель, меня на свете жалче?
АНДРЕ ШЕНЬЕ
(1762-1794)
* * *
Кто может в счастии соперничать с владыкой?
Хвала тебе, Судьба, чьей мудростью великой,
Чьей волей щедрою в прибежище моем
Мне быть дозволено владыкой и царем.
Мой Лувр – под кровлей сей; он здесь, со мною рядом,
Обласкан в ясный день востока первым взглядом.
Сиденья, ложе, стол являют, что ни шаг,
Скопленье смутное рисунков, книг, бумаг.
Здесь плачу, сплю, пою, и мыслю, и читаю;
Здесь в ясной тишине о той поре мечтаю,
Когда сберу плоды, что бережно ращу,
Здесь замыслам своим один рукоплещу.
Сюда спешу всё вновь в ладонях отягченных
Нести богатый клад из странствий отдаленных
В те дни, когда, познав писаний древних суть,
По мудрым их листам свершаю долгий путь,
Иль, для знакомых мест покинув край чужбины,
Свой шаг стремлю я вспять чрез реки и долины.
С роскошных луговин мне капля меда впрок.
В какие бы края меня ни бросил рок,
Я, с ношей сладкою летя к родному краю,
Свой улей в тишине неспешно наполняю.
СВЕТИЛЬНИК
О ночь, я в верности поклялся бессердечной,
Мне вторила она обетом страсти вечной,
И сладостный союз скреплен тобою был.
Теперь изменнице другой любовник мил,
И клятвы новые твердит она и снова
Тебя, о ночь, призвать в свидетели готова!
А ты, звездой любви мерцающий во мгле,
Огонь полуночный, что, заточен в стекле,
Досуги страстные нам услаждал сияньем,
Сколь часто ты внимал неверной обещаньям.
Но – постоянства чужд – огонь ее скудел
И угасал, как ты, и ныне догорел.
И клятвы милый звук, с любимых губ слетевший,
Рассеялся как дым, незримо поредевший.
Не я ль тебя зажег у ложа, наказав
Стеречь мою любовь, светить в часы забав;
И ты еще горишь, свидетель преступленья,
И веселишь того, кто вверг меня в мученья!
Ты можешь, верности, как дева, не храня,
Стать для другого тем, чем был ты для меня,
Явив иным очам, по ней скользящим страстно,
Сколь вероломная низка и сколь прекрасна.
– О горестный поэт, прерви пустой упрек!
Любви твоей служа, я сделал всё, что мог!
Пока мой пламень жил, я взором неотступным
Успел ее настичь в деянии преступном.
Вчера, казалось мне, усильем тяготясь,
Безмолвна, чуть жива, едва она влеклась;
Уж вспыхнул мой огонь; густела тьма ночная,
Я слышал, как она промолвила, вздыхая,
Что тайной немощи истомою полна
И жаждет долгого и девственного сна.
Ты внял ей, ты ушел. Едва твой шаг замолкнул,
Как кто-то в глубине заветной дверцей щелкнул,
И светлый лоб мелькнул во тьме, и предо мной
Предстал неведомый счастливец молодой.
Дрожащим голосом и робко и любовно
Она промолвила: "О нет, я так виновна!
Уйдите", – а меж тем, объятия раскрыв,
Ждала спешившего на сладостный призыв,
И двух коварных уст увидел я слиянье...
.......................................................................
Я видел лилии, багрец, коралл, эбен,
И жаркий мрамор бедр, и просинь тонких вен.
Ее такой же встарь моим являл ты взглядам,
Единой наготы украшенной нарядом,
Когда в лобзаний час подушки мягкий снег
То страстной зрел ее, то дремлющей средь нег,
И ты, ликующий, хвалил мой луч нескромный,
И дева дерзкий свет кляла с улыбкой томной.
Напрасно, вспомнив всё, к Амуру я взывал,
Чтоб он на краткий миг мне голос даровал.
Угрозу и упрек я бросил бы неверной,
Я б дерзкую назвал преступной, лицемерной.
И пробудить спеша раскаянье, испуг
В кощунственных сердцах, я встрепенулся вдруг
И, огненный фитиль взметнув в порыве резком,
Как молнии вокруг рассыпал искры с треском.
Ко мне подъемля взор, смятенна и бледна,
"О Боже, – вся дрожа, воскликнула она, –
К чему забытый стыд в душе, огнем объятой,
Тревожит он, измен докучный соглядатай!"
И бросилась, а тот, объятьями стесня
Порыв ее, молил: "Не тронь, не тронь огня!"
И я угас, – а ты пылать доколе будешь?
Забывшую тебя ужели не забудешь?
Друг, верь мне: угаси любви безумный пыл,
Как девы быстрый вздох мой пламень угасил.
АЛЕКСАНДР ЧАВЧАВАДЗЕ
(1786–1846)
* * *
К уродам приязнь и доверье ужели возможны?
Я выплачу горе, что вынес от дружбы их ложной.
Ребенком еще, расцветая под кровлей чужою,
Обид не сносил я и, юный, гордился собою,
Луне в полнолунье подобный, сверкал красотою.
Тем жил я – и в жизни не ведал унынья мгновений.
Но миром превратным душа моя выжжена ныне.
Он льстивою речью проникнул мне в сердца твердыню,
В отчаянья плен заточил, где один, как в пустыне,
Я жалостно кличу, – не слышит никто моих пеней.
Кто людям, беспечный, доверится, горестно станет
Судьбу проклинать – и судьба ему мстить не устанет.
Поймет он в тот миг, когда жизнь его веру обманет,
Сколь много я мук перенес и терпел поражений.
ГРИГОЛ ОРБЕЛИАНИ
(1804–1883)
НОЧЬ
Любви приспешница, луна,
Вставала в радостном сияньи,
И ветерок, в томленьи сна,
Срывал с цветов благоуханье.
В кустах сокрытый соловей
Во славу розы заливался.
В тот миг в душе моей сильней
Огонь желанья разгорался.
Сплетались лозы надо мной,
Широким сводом наклонились,
Душа моя и разум мой,
В силок любви попав, забились.
Мне медлен был минут поток,
Меня томило нетерпенье,
От тех кустов отвесть не мог
Я глаз, как в неком наважденьи.
Мелькнула ль и сокрылась там
Мечта лукавая случайно?
Чей вздох пронесся по кустам?
И сердце чем стеснилось тайно?
Душа в смятеньи прежде глаз
Поведала мне близость милой, –
Едва увидел – и уж нас
Лобзание соединило.
Сплелися, сплавились тесней
Душа и мысли нас обоих.
И в море сладостных страстей
Волною чувства увлекло их.
Сердца не бились в этот миг,
Глаза покрылись темнотою.
Утратив разум и язык,
Расстались, мнится, мы с землею.
Где были оба мы тогда,
В какой стране обетованной?
Но память не хранит следа
Поры блаженства несказанной.
Неслись часы; неуловим
Нам был полет их быстротечный.
Так чувство пламенем своим
Уничтожает разум вечный.
Тогда познал, что времена
Бывают райские на свете.
Но, не дав жизнь испить до дна,
Почто бегут мгновенья эти?
Зачем не вечность наш удел?
И радость омрачится тенью
От мысли скорбной, что предел
Положен в мире наслажденью.
Разлуки возвестила час
Заря далекая с востока,
Тогда тоска объяла нас,
Что ночь прошла в мгновенье ока.
И день, что нас разъединял,
Злосчастный, предал я проклятью,
И поцелуй прощальный стал
Любви священною печатью.